На очередном свидании с адвокатом тот принес газету — желтую, как говорится, прессу. Он указал двумя пальцами на броский заголовок, который кричал самым крупным газетным шрифтом: «Людоед не может опровергнуть предъявленные ему обвинения».
— Ну, вот, теперь мы можем работать по-настоящему, — сказал Арвид.
Тойво посмотрел на него и недоуменно позвенел цепью — его все также продолжали окольцовывать.
— Кто такой у нас людоед? — спросил он в недоумении.
— Ты, — ответил адвокат. — Точнее — вы.
— Ну? — он все равно не волне догонял юридической мысли.
Швед встал на ноги и прошелся пару раз между углами камеры. Вероятно, собирался с мыслями.
— В желтых газетах зачастую пишут то, что утекло откуда-то из официальных источников, — наконец, сказал он. — Нам сегодня-завтра предъявят обвинение по всей форме. Юсси не зря свой хлеб ест.
— Лучше бы он им подавился.
— Да, наверно. Не знаю. Не в этом дело, — Арвид снова сел за стол. — Здесь написано о четырех обвинениях.
Тойво поспешил вмешаться:
— Первое — государственная измена. Второе — предательство Родины. Третье — опять измена. Четвертое — снова предательство. Вердикт: смертная казнь. Ты склоняешься к тому, что таким газетам следует доверять?
Адвокат обратился к листку.
— Вот, что здесь написано. «Сжег на костре, а потом съел несчастного финского добровольца восемнадцати лет отроду Анти Марьониеми». Потом: «Организация грабежей и погромов в 1918 году в Выборге». А также: «Убил с целью грабежа крестьянина Исотало на станции Рийхимяки». Ну, четвертое обвинение ты знаешь: «Измена, запрещенная в Финляндии компартия» и тому подобная хрень.
— Вот как! — восхитился Тойво.
— Дыма без огня не бывает, — сказал Арвид. — Если есть фамилии, значит, они откуда-то всплыли. Газете этой, конечно, доверять не стоит, но игнорировать ее также неразумно. Сегодня встречаюсь с редактором этого боевого листка. Попробую узнать за деньгу малую, откуда ветер дует. А вам я настоятельно рекомендую подумать об этих фамилиях и всех эпизодах. Чем больше вы вспомните, тем меньше нам придется гадать.
События минувших лет, когда на них ссылается кто-то, легче всего восстанавливаются в памяти, если перед глазами имеется хоть какая-то частичная хронология событий. Вспомнить что-то конкретное невозможно, если не делать наброски на бумаге. Если с бумагой можно как-нибудь разобраться — использовать, например, чистые поля на страницах книг с тюремной библиотеки, то придумать, чем писать — сложно. Ну, не кровью же, в самом деле! Свою — жалко, а чужую — не добыть.
Юсси, когда Антикайнен обратился к нему с просьбой о бумаге и карандаше, ответил отказом:
— Когда принесут вам обвинение, тогда и канцелярией снабдят. Пока же тренируйте память.
И Тойво тренировал, но получалось неважно.
Думаешь о станции Рийхимяки — в голове всплывают деревья, что росли там: ели, мрачные и тесно сомкнутые, словно специально высеянные, липы, огромные и кряжистые, и тонкие березки, все под три метра, будто таков установленный у берез стандарт. Заставляешь себя думать об Исотало — вспоминаешь толстого фельдфебеля, или вовсе — Пааво Нурми, которого тот порезал в Хельсинки. Выборг — вообще, трагедия. Только с Лоттой и ассоциируется этот город. А будешь долго думать о Лотте — непременно сойдешь с ума. Про лыжный поход почему-то стыдно вспоминать — вероятно, из-за того, что дезертировал, бросив своих товарищей.
Лучше думать о государственной измене. Тут он согласен. Изменил всем государствам, какие только есть. И даже, что удивительно, никаких угрызений совести по этому поводу.
Вроде бы каждое государство — это народ, традиции, история. Ну, да, ну, да. Россия — это Сталин. Ну, или Бокий, или еще кто-то тайный. История — запросто перевирается в угоду тому же Сталину, Бокию или еще кому-то тайному. Традиции — да искореняются традиции, потому что они привязаны к истории. Народ? Да что народ? Русский — никто не знает, кто эти русские. Есть карелы, есть финны, есть эрзи и мокша. Да мало ли кого еще есть! Но нет их, не нужны они. Потому что все русские.
Финляндия — это Маннергейм. Ну, или Свинхувуд, или еще кто тайный. И там тоже самое. И везде. И всегда. Несоответствие во взглядах со Сталиным либо Маннергеймом — ты уже предатель. Государство — это не свобода человека, это, вообще, несвобода. Государство — это не по вере.
Тойво мог думать об этом долго, мысли ходили по кругу, порой — путались. Но ничего конкретного по эпизодам из желтой газеты выдумать не удавалось. А, может быть, брехня все это?
Оказалось, не брехня.
Посреди ночи у него в камере зажегся свет, вошли несколько вертухаев и дали на сборы полчаса. Антикайнен не стал спрашивать: куда? Все равно не ответят, демоны.
Через час, одетый по последней моде — тюремной, конечно, он бряцал всеми своими кандалами в закрытой машине. Существовало всего три пути движения: на север, восток и к югу. Если это был какой-то следственный эксперимент, то они поедут на север, при внезапном обмене или выдаче его Советской стороне — они двинутся на восток. Ну, а прочий маршрут был непонятен. В Хельсинки, что ли?
Они поехали в Хельсинки, и уже через час приехали.
Из одной крепости его перевезли в другую. И сразу же поместили в комнату для допросов, прикрутили к стулу, который, в свою очередь, был прикручен к полу, и принялись допрашивать. Два безымянных злобных следователя брызгали слюной, обвиняя Тойво во всех человеческих грехах, приличных и неприличных. Приличный грех — это воровство, хулиганство и нанесения вреда чужому организму, в том числе и тяжкого. Неприличный — это, конечно, государственная измена и какие-то сексуальные выкрутасы.
Тойво удивлялся, но виду не показывал, угрюмо уставившись в пол. Следователи махали руками, но не увлекались: видимо, дошел до них слух о странных смертях тех их коллег, которые пытались оказать на этого странного заключенного физическое воздействие.
Антикайнен думал: какого лешего его сюда приволокли?
А вот какого — ему в конце концов предъявили обвинение. Точнее, целых четыре. Практически то, о чем ему со строк желтой газетенки поведал Арвид.