— Нет, нет, — поспешил встать Арвид. — Все в порядке. Мой клиент собирается отправится в камеру для изучения дела согласно положению о судебной системе в Финляндии.
Он посмотрел на Тойво: нет, не показалось ему — Антикайнен опять был тем, с кем ему доводилось общаться прежде. Уверенный в своей правоте, уверенный в своей силе, уверенный в своей вере, спокойный и уравновешенный. Ни тоски, ни обреченности не осталось и в помине.
Что же там было в том письме?
В камере Тойво вновь перечитал краткую записку, написанную незнакомым почерком. Ну, да, он не знал, как пишет Лииса. Но то, что это было послание от нее — не оставляло никакого сомнения.
«Никогда не сомневалась в тебе. Будь сильным. Я тебя дождусь. Ты — моя надежда».
И подпись: Лииса.
Да, так и есть: Toivo — значит «надежда». Вера, надежда и любовь — это то, что никакие тюрьмы в мире не могут отнять у человека. Да и вообще, ничто в этой вселенной не способно это отнять, разве что человек сам у себя.
Нельзя было, чтобы это письмо попало к вертухаям. Также нельзя было, чтобы адвокат его прочел. Записка была настолько личной, что чужие глаза могли расцениваться, как предательство.
Съесть? Глупо. Изорвать и смыть водой — неприемлемо. Подобранный на прогулке крохотный кусочек кварца — это при взаимодействии со стеной из неотесанного камня — искра. Из искры, как учил Вова Ленин, возгорится пламя.
Потратив на добычу огня всего несколько десятков минут, что на фоне всего заключения — сущие пустяки, Тойво сжег и записку, и конверт. Хотел еще что-нибудь сжечь, но под рукой ничего подходящего не нашлось. Не дело же судебное, право слово!
Бумага горела отчего-то долго и пламя было прозрачным. А на горевшем краешке письма плясали крохотные искорки, которые, если к ним долго и пристально присматриваться, вовсе не искорки, а каждая — это Лииса. Почему-то без одежды.
И сразу же пошли суды. Одни здесь, в Турку, другие — в Хельсинки. По эпизодам гос измены никуда не надо было ездить, вот по делу ритуального сожжения несчастного Марьониеми приходилось трястись на «черном вороне» в столицу.
По Исотало и Выборгу материалы были отправлены на дорасследование. Чего-то там не срасталось даже при удивительных натяжках финских властей.
Тойво повезло, что его вопреки всем нормам все время держали в одиночке. Ему никто не мешал заучивать обвинительные эпизоды, занимаясь физическими упражнениями. Как и раньше, бумаги и перо ему не выдавали. Но он приловчился маленьким куском камня-кварца царапать на каменной кладке стены значки, которые помогали вызывать в памяти целые страницы. Эту методику, так называемых «закладок», он перенял от своего адвоката, когда тот поделился опытом заучивания целых страниц юридических учебников, находясь на лыжне.
Судьи в каждом процессе были еще те! Словно бы братья-близнецы. Мантии и дурацкие локоны делали их похожими друг на друга, а манера поведения и так была всегда одна и та же. Понятно: рабочая этика, дресскод и прочее.
Арвид бился, как лев. Он применял на практике все знания, которые получил в университете, использовал обороты и хитрости ведения судебного процесса, подсмотренные им на других заседаниях, которые посещал для того, чтобы получить более точную картину: что ждать от того или другого судьи.
Суд, как это известно всем, что дышло — куда повернул, туда и вышло. Приговоры бывают всякие — вопреки логики, вопреки здравого смысла, да, вообще, вопреки самого, так сказать, закона. Чего в голову взбредет судье — то и насудит. Никто не в силах указывать ему, никто не может оспорить его приговор. Разве что другой судья в инстанции повыше. Однако ворон ворону глаз не выклюет. Это такая корпоративная этика.
Тойво очень быстро забыл фамилии этих людей в мантиях. Он их просто называл: судья Х — это в Хельсинки, судья П — это в Турку. Почему не «Т»? Трудно сказать, вероятно по ассоциации с другими сокращениями, например — «М» и «Ж».
Сначала Антикайнен соблюдал все правила приличия, принятые в постановках, именуемых «судебными процессами». Он вставал, когда требовали, он обращался непонятными словами «ваша честь», он замолкал, когда ему приказывали — словом, все по этикету. И судебные маршалы, что были в зале на побегушках, строго следили, чтобы Тойво и его адвокат, не приведи Господь, отошел от протокола.
Однако очень скоро он отметил странность. То, что требуют с него, зачастую не соблюдается противоположной стороной. Свидетели абсолютно позабыли выражение «ваша честь», могли кричать угрозы и вскакивали с места, когда им это заблагорассудится. Тоже самое делали государственные обвинители. Речи Олави Хонка каждый раз были настолько обширны, выводы из них — настолько сомнительны, что можно было диву даваться. Но судья это принимал и даже ловко трактовал.