— Почему ящик был большой, а не обычный гроб, какие даже в такой деревне, как Кимасозеро, можно без труда сыскать? — спросил судья.
— На это есть только одна причина, и я вам ее скажу, — ответил Ярвимяки. — Руки у покойного были вытянуты перед собой, и не было решительно никакой возможности их вправить.
Родственники несчастного Марьониеми женского пола всхлипнули.
— Так где же само тело? — это спросил кто-то из болельщиков.
Судья тотчас же гневно стукнул молотком. Свидетель лишь вздохнул.
Но вопрос повис в воздухе, и с ним надо было что-то делать. Прокурор поднял руку, испрашивая разрешения. Х уныло кивнул ему головой.
— Можете ли вы ответить, где тело? — спросил Хонка.
Трудно было постичь государственного обвинителя: может, он знал, где находятся останки несчастного курсанта-добровольца. А, может быть, пытался это выяснить.
— Могу! — неожиданно ответил Ханнес. — У нас по этому делу тоже проводилось свое расследование.
Сказав так, он посмотрел на Тойво. Тот понял, что это расследование было непосредственно связано с ним. Точнее, его пропажей из Кимасозера. Антикайнен кивнул своему товарищу, и тот продолжил.
— Тело было обнаружено финским дозором, после чего и была выдвинута версия о сожжении бойца на костре и поедании его» красными» веняроттут».
— Ах! — вскрикнули в зале, а судья достал из кармана под мантией платок и промокнул им пот со лба. Доставал он долго, шелестя своей накидкой, но зал молчал. Вот бы он (зал) взорвался, если бы, положим, Х нечаянно выудил бы для вполне приземленных целей свое, так сказать, очень нижнее белье.
— Следы зубов на теле покойного натолкнули дозор именно на эти мысли, в то самое время, как оставить их могли дикие звери из дикого леса, — выждав, как и все, пока судья не набалуется с носовым платком, сказал Ханнес. — Словом, господин судья, нет тела — нет дела!
Болельщики зашевелились, как единая возмущенная общность: откуда такая дерзость у советских подданных на чужой финской территории.
Оттуда, мой мальчик, как сказал бы Остап Бендер. То, что делает небожителями любого судью, иной раз позволяется и обычным, так сказать, гражданам. Неприкосновенности бывают разные, в том числе и дипломатические.
Можно приехать в чужую страну и начать там безобразничать. Когда же пресловутая возмущенная общественность направит по следам бесчинств строгих полицаев, и те незамедлительно «сядут на хвост», то именно дипломатическая неприкосновенность позволит расхохотаться в лицо блюстителям законности и порядка: на-ко-ся — выкуси!
И потом также зловеще хохотать вплоть до границы, куда незамедлительно вывезут и сдадут с рук на руки тамошним властям. Вот там, как раз, и заканчивается эта самая дипломатическая неприкосновенность. Получите, что полагается!
Четверке свидетелей по делу Антикайнена по выезду из Советской России дали обыкновенные паспорта установленной формы, однако в сопровождающих бумагах с гербовой печатью обнаружилась некая пояснительная надпись о том, что «податели сего являются законными представителями Министерства Иностранных Дел СССР со всеми вытекающими из этого обстоятельствами». То есть, в случае непредвиденных обстоятельств все свидетели приравниваются к младшему персоналу дипломатической службы и по сути неприкосновенны.
Такая вот вырисовывалась картина.
И Х об этом узнал одним из первых. А, узнав, проглотил все свое негодование, успокаивая себя мыслью: «Ну, и что! Они божественны лишь временно, я божественен по жизни!»
Но другие-то этого не знали! Судье, на которого страна и правительство возложило такие надежды, было неприятно это осознавать.
Зато четырем гражданам Советского Союза, оказавшимся в стенах суда в Хельсинки, было вольготно и радостно. Если бы только можно было с боевым командиром Антикайненом этим кайфом поделиться!
Но у него была другая участь: либо казнь на рассвете, либо пожизненный приговор на закате.
После суда Арвид ободряюще кивнул головой Тойво: а ведь смертный приговор уже не так очевиден. Ай, да молодец директор советской фабрики!
Самое неприятное в судебных тяжбах — это домыслы. Все пытаются предугадать приговор: и подсудимый, и его адвокат, и даже обвинение. Хотя, по большому счету, последним волноваться вовсе незачем — они в любом случае ничего не теряют. Защита гадает, как на кофейной гуще, просчитывая и настроение судьи, и общую практику по таким делам, и еще что-то, неведомое обычным смертным. Ну, а подсудимый просто сходит с ума.