Секретарь, зачитавший постановление, отчаянно закашлялся, покраснел, побелел, а потом потерял дар речи.
Обвинитель, защитник и судья в недоумении посмотрели на Тойво, будто он в чем-то провинился. Антикайнен глубоко вздохнул и пожал плечами.
— Ну-ка, дай сюда бумагу! — злобно прошипел Х и, водрузив на нос очки, перечитал строки протокола, беззвучно шевеля губами. Затем хмыкнул и произнес. — Нету здесь приговора. Есть только дата. Завтра будет смертный приговор.
Мгновенно осознав, что сказал лишнего, добавил, сплюнув:
— Тьфу ты! Завтра последнее заседание.
Позднее, будучи в комнате допросов, Арвид не стал распространяться о перспективах, не произнес и положенных в таком случае каких-то успокоительных речей. Что-то занимало его голову, и он это мучительно пытался вспомнить.
— Ладно, не переживай, — сказал Тойво. — Завтра споем «Пятнадцать человек на сундук мертвеца».
— Йо-хо-хо, и бутылка рому, — непроизвольно продолжил Рудлинг и внезапно хлопнул себя по лбу. — Вспомнил! Тобой интересовался некто Глеб. Обещал помощь и содействие.
— Эх, словно черт из табакерки, — вздохнул Антикайнен. — Видно, мое дело и вправду дрянь. Что нужно Бокию?
Арвид опять приложил руку ко лбу и, будто из внезапного прозрения памяти, проговорил:
— Не деньги важны, главное — знание и опыт. Если вы согласны ими поделиться, то он предпримет все усилия, чтобы вытащить из тюрьмы.
Тойво задумался.
Вероятно, Бокий перешел на новый уровень в своих поисках. Как он давным-давно рассуждал о чистоте крови? Наверно снова уперся именно в это. Видать, не все в этом мире достигается силой и могуществом.
— Ладно, — сказал Антикайнен. — Положим, у меня безвыходная ситуация, я соглашусь. А дальше что?
— Я подам объявление в газету «Хельсингин саномат» о продаже славянского шкафа, — удивляясь сам себе, ответил Арвид.
— Валяй, подавай! — махнул рукой Тойво. — Только вопрос: как он тебя зацепил?
— Хоть убей — не знаю, — испуганно проговорил адвокат. — Просто всплыло все это в голове — и все тут.
Тем же днем Рудлинг подал объявление, но, увы, на этом дело и закончилось, не получив никакого дальнейшего развития.
В начале 1937 года Глеба Бокия арестовали руководимые Трилиссером люди. Так что информация из Финляндии о готовности к сотрудничеству Антикайнена до него не дошла. А сам товарищ Глеб вышел на другой уровень.
В день суда вокруг здания, где проходил процесс, столпилось много зевак с разными плакатами. Кто-то требовал повесить «красную собаку», кто-то ратовал за «свободу северному Димитрову», кто-то провозглашал «правительство в отставку», а кто-то — «Зенит — чемпион». Многочисленная неаккредитованная в суд корреспондентская братия что-то записывала в свои блокноты, подглядывая через плечо друг к другу. Словом, все развлекались.
Х, размявшись доброй рюмкой коньяку, влил в себя несколько сырых яичных желтков, старательно прополоскал содовым раствором горло и проделал несколько упражнений на голосовые связки. Предстояло много говорить. Точнее — читать.
Когда все формальности были соблюдены, болельщики расселись в зале вместе с защитником и обвинителем, а сам Антикайнен занял свою привычную клетку, Х испросил у подсудимого «последнее слово».
Тойво, по такому торжественному случаю одетый в белоснежную сорочку, костюм с бабочкой, однако — в кандалах, поднялся и обратился ко всем собравшимся.
— Дорогие господа буржуи! У каждого человека есть много поступков, в которых он раскаивается по соображениям совести. Так вот, ныне совесть у меня чиста!
И дальше «всемирная революция», «коммунистические идеи живут и побеждают», «свобода, равенство и братство», «мир, труд, май», «no pasaran», а также «эн пуэбло, унидо, ама сэ равенсидо».
— Закончить же свою речь я бы хотел своими словами и словами из песни, — на одном дыхании продолжил Тойво. — Любой приговор я приму с высоко поднятой головой. Можно судить меня, но нельзя — революцию. Это мои слова. Ну, а слова песни просты. Подхватывайте, кто знает.
Болельщики думали, что Антикайнен непременно завоет «Интернационал», «Марсельезу», или «Мурку», на худой конец, но их постигло разочарование.
Никто не подхватил, лишь Олави Хонка хотел, было, подпеть, да на него посмотрели строго, и он устыдился своего порыва.
2