Вернувшись в Хельсинки, он с удовлетворением обнаружил свою новую камеру как раз в дальнем углу от той, где сидел Тайми. Недалеко от межсекционной двери, но незаметной от нее по причине естественного скругления коридора. Это было неплохо.
От Бокия не пришло никаких вестей, стало быть, рассчитывать на его содействие не стоило. Иной объективной помощи ждать было неоткуда. Разве что от самого Маннергейма, однако теперь их противостояние вышло на новый уровень. Тойво тоже начал считать фельдмаршала своим персональным врагом. Всевластный правитель в Финляндии был глубоко уязвлен тем обстоятельством, что какой-то неизвестный парень из рабочего района Сернесе смог подрезать у него казну. Но главное было то, что он сумел ее куда-то спрятать и ни за что не собирался отдавать. Вероятно, уже по причине своего сволочного характера. Сильных людей Маннергейм органически не мог терпеть. Тоже — по причине своего сволочного характера.
Сначала к Антикайнену в тюрьме относились с опаской — что еще может выкинуть столь опасный преступник? Потом, обнаружив в нем неконфликтный характер, упертость в двух вещах: ежедневной изматывающей физкультуре и упорному чтению по несколько книг в неделю — опасаться перестали. Не трогай его — и он не тронет.
Это не значило, что меры предосторожности по отношению к осужденному на пожизненное заключение преступнику были недостаточны — как раз, наоборот, предостаточны! Но Тойво сносил их с терпением агнца.
Лишь однажды под конец 1939 года он совершил непонятный никем поступок. Возвращаясь с прогулки под конвоем, Тойво воспользовался тем, что стражники несколько замешкались возле межсекционной двери, умчался от них, как ветер, по коридору. Вообще-то, бежать-то было некуда, но все равно это был непорядок. Однако он быстро разрешился, когда вертухаи кинулись следом и обнаружили своего заключенного сидящего на корточках возле стены, босого, с ботинками под мышкой.
«Немного головой двинулся», — пошептались охранники и закрыли Тойво в его камере. Докладывать начальству никто не стал.
Незадолго до этого к Антикайнену приезжал Рудлинг, сообщивший о том, что в ноябре этого года будут обменивать Тайми на кого-то в России. Как и хотел Тойво, информация к нему пришла заранее.
Однако дело об обмене так и не продвинулось.
После Советской провокации с артиллерийским обстрелом возле границы с Финляндией поздней осенью началась Зимняя война. Красная Армия вторглась в Суоми.
От обмена Тайми в Советский Союз немедленно забыли, антисоветские настроения достигли своего пика. Несчастные переселенцы из оккупированных областей Финляндии, оказавшиеся не у дел в центральной и западной части страны, рассказывали ужасы. Им верили, но не все было правдой. Все было огромной обидой, которую беспринципные пропагандисты истолковывали, как им было выгодно.
То есть, в конце 39 — начале 40 в Суоми царил разгул патриотизма, сродни с тем, что произрастал в «фатерлянд» по другую сторону Балтийского моря. Финны по природе своего характера не стремились к мировому лидерству и господству, но за свою родину готовы были ложиться костьми.
И они ложились костьми в морозы декабря — марта, принося себя в жертву. Жертва была крайне выгодной в масштабах всей страны: на каждого убитого финна приходилось по десятку, а то и больше несчастных советских солдат. Красная Армия, пребывавшая, как обычно, в состоянии эйфории от политбесед политработников, замерзала к чертям собачьим на боевом марше, сдерживаемая парой-тройкой финских «кукушек» из воспитанников шюцкора.
Так появилась Долина Смерти, где полегли советские солдаты, не успевшие, зачастую, сделать ни одного выстрела из своей промерзшей насквозь винтовки. Их даже не хоронили, не пытаясь вынести из-под точечного обстрела с ближайшего холма, что способствовало политработникам кратно уменьшать боевые потери. «Нет тела — нет дела».
Противостояние «веня ротут» и «лахтарит» складывалось не в пользу Советского Союза.
И все бы хорошо, да что-то нехорошо. Швед Маннергейм с сожалением принял, как данность, что всех самоотверженных финских воинов просто не хватит на то, чтобы поубивать к чертям собачьим всех красноармейцев. И он предложил мир.
Грузин Сталин, не страдавший иллюзиями, в отличие от каннибалов в генеральских погонах, что морщили свои лица в стратегии и тактике ведения боевых действий в условиях чрезвычайно отрицательных температур, понимал, что из этой авантюры нужно выходить, сохраняя лицо. А не то союзнички, кем на ту пору были гитлеровцы, к лету сами помогут лицо это подпортить.