— Зато тут мягкое сено и не так шумно, как на постоялом дворе, — заметила Мария, — Спасибо тебе, Азирафель...
Потом пришлось разыскивать повивальную бабку, затем выпроваживать трех шумных дедуганов, что называли себя мудрецами с Востока, и желали увидеть новорожденного (хорошо хоть явились не с пустыми руками, нормальной еды в переполненном людьми городе было не купить ни за какие деньги).
На рассвете, когда измученная Мария уснула у овечьих яслей, где лежал ребенок, в хлеву объявился Гавриил.
— Здравствуй! Ну, что, Спаситель родился?.. Фу-у-у, чем тут воняет?
— Тише, пожалуйста, они спят! — зашипел на него Азирафель, выталкивая во двор. Архангел, онемев от неожиданности, шагнул назад, угодив обеими ногами в навоз.
— Ну, знаешь… — запасы кротости у Гавриила стремительно подходили к концу. Он брезгливо отряхнул сияющие одежды и воспарил над скотным двором. Оставшийся внизу Азирафель виновато поглядывал на собрата.
— Ангел Азирафель, ответствуй: родила ли смертная дева младенца Иисуса? — тон Гавриила был исключительно официальным, но силу голоса он все-таки уменьшил.
— Да, родила в полночь, мальчика. Его назвали Иисус? Я не знал…
— Тебе и не надо. Твоя миссия окончена, возвращайся.
И, прежде чем раствориться в потоке белого света, Гавриил добавил:
— Общение со смертными плохо отразилось на твоих манерах.
Впрочем, последних слов ангел не расслышал: ему показалось, что Мария проснулась, и он прислушивался к тому, что происходило в хлеву.
Прошли годы. Старик Иосиф умер. Иисус в двенадцать лет совершил первое чудо.
— Я очень боюсь за него, — призналась Мария Азирафелю, который все это время украдкой навещал ее, и однажды проболтался, кто он есть на самом деле. — Если бы у меня родился обычный мальчик, я знала бы наперед: он обучится ремеслу, женится, родит мне внуков… А какой будет судьба Спасителя?
— Думаю, ему предстоят великие дела, — предположил ангел. От Непостижимого замысла всего можно было ожидать, поэтому он не хотел раньше времени пугать женщину.
— Азирафель, я никогда ни о чем не просила тебя… Могу ли попросить сейчас?
Дождавшись его кивка, Мария взмолилась, забыв в ту минуту и о Благой Вести, и о Святом Духе, став из девы-родительницы Спасителя просто матерью:
— Молю тебя, ангел, сбереги моего сына!
Что он мог ответить, существо без собственной воли, способное лишь собирать горшки из черепков? «Я постараюсь, Мария...»
Позже Азирафель очень долго убеждал себя, что сделал все, что мог. В ночь после того, как прокуратор Иудеи произнес на площади приговор, были подкуплены тюремные стражи, и готова чистая богатая одежда, и стояли на дороге в Вифанию сменные лошади, и ждал верный Левий Матвей, чтобы оберегать в пути, — но с Неба рухнул приказ: казнь должна состояться.
Азирафель кое-как заставил себя прийти к Марии и признался в своем бессилии. Вот тогда он и услышал ее крик — низкий, хриплый, страшный. Она упала на пол, на тот самый пол, с которого когда-то ее светлый гость поднимал осколки разбитых кувшинов... Сейчас он бросился, чтобы поднять ее саму. Усадил на лавку, принес воды, искательно заглянул в глаза, — и вздрогнул, наткнувшись на ее помертвелый взгляд.
«Уходи, Азирафель. Ты всегда был добр ко мне, но сейчас уходи. И больше не возвращайся».
В тот день ангел как никогда был рад демону, вышедшему из-за левого плеча, и впервые в жизни согласился вечером выпить вместе с ним.
— «Цекуба», тридцатилетнее, не пожалеешь, — искушал Кроули.
Ангелу было все равно, что пить: изысканное вино италийских виноградников или грубый местный шикер. Надравшись до зеленых херувимов, он грозил кулаками небу, и так ругался, что демон поначалу слушал, приоткрыв рот от изумления, а потом кое-как скрутил буяна и сунул головой в ближайший ручей, чтобы заткнулся и хоть чуть-чуть протрезвел.
Это помогло. Азирафель сидел на прибрежном валуне, вытирал со щек воду, смешанную со слезами, и слушал, что ему втолковывал Кроули, трезвый и мрачный: «Пока ты ангел — держи язык на привязи. Мою контору чем сильнее поносишь, тем больше ей нравишься, а твоя может и молнией шарахнуть. По себе знаю».
Мария надолго пережила сына. Азирафель случайно увидел ее в Раю и не узнал в благостной степенной матроне смуглую худышку с лучистыми глазами. Для церкви в Пьяченце ее тоже нарисовали не так — слишком красивой, нарядной, величественной. Только в выражении глаз и жесте, с которым она прижимала к груди маленького Иисуса, осталась та, настоящая Мария. Все-таки Рафаэль был гений.