- Ты сейчас читал?
- Все-таки, - сказал Додостоевский, - Ветхий Завет больше про человека, то есть там говорится про то, как у нас; а Новый - больше про бога, там говорится про то, как у них, у подобных нашему богу.
Додостоевский сказал, что наш бог не единственный в своем роде, просто он один из тех, кому до нас есть дело. "И в Ветхом Завете, - сказал он, - нам дали понять, что мы не должны делать, а в Новом нам дали понять, чего они (такие же, как наш бог) не должны делать. Подумай сама, - сказал он, - ведь эта заповедь из Нового Завета совершенно из другой системы. Те старые заповеди, если человек постарается, то может соблюсти. Все-таки, если постараться, то можно и неукрасть, и не убить, и любить родителей, и не трахаться с кем попало. Но даже если очень постараться, то все равно невозможно любить ближнего, как самого себя. Это недоступно. Это им, таким, как наш бог, не языческим, а именно таким, как наш, это им просто, а нам это невозможно. И через эту заповедь приоткрывается нам то, как все у них устроено". Ирра улыбнулась и сказала, что у Тоестьлстого вообще единственная заповедь: "Грудь женщины должна умещаться в ладони порядочного мужчины". И дальше уже за горизонтом была эрогенная зона, где все любили друг друга, как самого себя, и трахались через святой дух, не з н а я друг друга. Где росло дерево, с которого не есть и под которым, как кот ученый, сидел ящер, который подзуживал: "Съешь, съешь"; у которого были большие глаза. "А зачем тебе такие большие глаза?" - "Чтобы лучше видеть". - "А зачем тебе такие большие уши?" "Чтобы лучше слышать". - "А зачем тебе такие большие зубы?" - "Чтобы съесть". И в этой зоне не ходили трамваи, автобусы и троллейбусы, там не было длины и ширины, там не было веса и объема, там не было времени. "Ну давай сегодня будем вместе". - "У меня времени нет". - "У тебя времени нет, потому что время в принципе есть, а у меня время есть, потому что времени в принципе нет". Там был порядок и беспорядок, и это было число, там была трусость и храбрость, и это была мощь, там была сила и слабость, и это была форма. Там был месяц со своей звездой, там был Хронос со своей Лизой, и я там был, мед-пиво пил...
VII.
Все зверюшки собрались в парке и попросили есть. Белочки любят орехи, синички любят сало, собачки любят кости. А может, они любят мясо, а людям проще думать, что они любят кости. Парк переходил в "Лесок" Кузмина. "А где, кстати, "Лесок", что-то я его давно не видела?" "Лесок" был большой редкостью, там в обнимочку ходили отроки и целовались в губы, там все время был апрель, и можно было ходить без шапки и без пальто, и можно было целоваться не только дома или в гостях, но даже на улице, даже в троллейбусе, можно было говорить без конца "я тебя люблю", и это принималось на веру. В том леске белочки прыгали на пальто, сверкали лужи, пересыхали губы. "Зачем ты кусаешь губы, у тебя же теперь кровь". - "Потому что я тебя люблю. Я никогда не целовался с тем, кто мне не нравится". - "А зачем? Ведь так много тех, которые нравятся". - "Почему ты так сказала?" - "Потому что я тебя люблю". В том леске было сколько хочешь солнца и сколько хочешь луны. Там все до одного были гуляки и подготовишки. Речки были разные, и одна из них была Черная речка. В катере, который не плыл, потому что стоял на берегу, было три человека. Они сидели под дождем и пили пиво. "Может, я люблю тебя, а тебе проще думать, что я люблю его". - "А может, я тоже тебя люблю, но мне проще думать, что я тебя не люблю". - "А я-то вообще знаю, что ты любишь его, но мне проще думать, что ты любишь меня". Речка двигалась на полной скорости, а катер стоял. Но проще было думать, что катер движется на полной скорости, а речка стоит.
- Лучше бы мы сели в поезд, который стоит, по крайней мере, там бы не было дождя.
Сели в поезд, который ехал. Лежишь и одновременно едешь, пьешь и одновременно едешь. Ходишь и одновременно едешь.
- Какого черта пить пиво под дождем?
- Не пей.
- А речка-то и правда черная.
- Ночью все речки черные.
На другом берегу была телебашня, которой когда-то не было, гаражи, которых когда-то не было, и доходные дома, которые и тогда уже были.
- Не понимаю, зачем мы сюда приехали?
- А чтобы проверить: действительно ли на берегу пустынных волн? Действительно. - Действительно ли деревья, мелкий снег и Замок Инженерный? Действительно. - Действительно ли в романтическом Летнем саду? Действительно. Действительно было только это, а все остальное было недействительно: мент с микрофончиком: "Нечего тут распивать", летний туалет в Летнем саду - и зимний - в Зимнем дворце, "Вертер" Массне вместо четвертого действия "Риголетто".
- Подсунули Массне. При чем тут Массне?
- А при чем тут гаражи с телебашней?
- А что, луны тут у вас не бывает?
- Бывает. А при чем тут луна?
Тоестьлстой остался сидеть в катере, который стоял на месте, Ирра с Додостоевским сели в поезд, который стоял на месте, и тем не менее приехали на нем домой. Додостоевский вошел в кухню, и кухня тоже стала первым планом. И луна была видна не только из комнаты, как всегда, но даже из кухни. Дождь поменялся на снег (снег видно, а дождь слышно), снег припорошил раскладушку, и белье стало как бы не грязным, а чистым. "Нехорошо, что мы удрали от Т.е.". "Хорошо". Первый план включал в себя и грязную посуду: "Я могу помыть посуду". - "Некогда, некогда", и барахло и виски, которые еще утром входили во второй план: "Налить тебе виски?" - "Спасибо, меня и так вырвет". Все было любимо, все входило в первый план. "Как же мы раньше жили! Ты мне ранил сердце". - "А как же люди живут: вино и домино". - "Вино и до минор".