Он стал делать это сам с собой на ее глазах, а она стала делать это сама с собой на его глазах, и опять сказала, что ей страшно. И он взвился: "А почему это должно быть не страшно, если все остальное страшно!" И тогда она стала просить, чтобы он сказал ей, что-нибудь страшное, и он сказал ей: "Ласточка моя".
Видимость в комнате становилась все хуже и хуже, и то, что не шевелилось, перестало быть видимым. "Знаешь, почему море видно даже в темноте? Потому что оно шевелится". Ирра шевелилась и была видна, Додостоевский не шевелился и не был виден. Все равно было прекрасно. Доносились гудки поездов и машин, эти звуки не были простым шумом, они были организованы, и хотя они не напоминали никакие музыкальные инструменты, они были больше, чем музыка, потому что эти звуки не старались напомнить инструменты, но инструменты старались напомнить их. И луна тут как тут. Она была одна, а двух других лун не было, потому что они еще раньше упали и разбились, потому что эти были для понта, а эта луна была для порядка. Но Додостоевский не сказал "как раз луна", потому что спал. Он щелкал и свистел во сне и человека не напоминал. Он мешал спать. Ирра встала и пошла на кухню. "Ты что?" - спросил Тоестьлстой. "Ничего", - ответила она и села на стул. Она допила то, что было в чашке. "Ложись, - сказал он, не мерзни". Она легла к нему под одеяло и стала греть руки у него на груди. "Тебе неприятно?" - спросила она. "Почему неприятно?" - "Они же холодные". "Но это же ты обнимаешь", - ответил он. Ей было совершенно нечего делать, и она стала засыпать. "Погоди", - сказал он. "Что?" - "Может быть один раз?" "Нет", - сказала она, - сейчас не надо". - "А если я тебе за это дам бананов?" - "Откуда у тебя бананы? - удивилась Ирра. - Мы же их все съели". - "У меня еще остались в сумке". - "Покажи". Тоестьлстой встал и принес ей связку бананов. "Хорошо, - сказала она, - только быстро". - "Быстрее не бывает". Она съела все бананы. "Ты знаешь, кто я?" - спросила Ирра. Он подумал, что она скажет что-нибудь страшное и не откликнулся. Страшнее не бывает. Она сказала, что когда она с ним, то она любая женщина, то есть в принципе женщина, а он любой мужчина, то есть в принципе мужчина, а с Додостоевским она - именно она, а он - именно он. Тоестьлстой сел на раскладушку и включил свет. "Ты что?" спросила Ирра. "Ничего", - ответил он. Он оделся и ушел из дома. Она выключила свет и легла на раскладушку. Но через несколько минут Тоестьлстой вернулся. Ирра включила свет и привстала. Она увидела, что он в разных ботинках. "Вот, сказал он, - просто люди бы подумали: бедный-бедный молодой человек, такой молодой..."
- Т.ешечка, - сказала Ирра, - как же я тебя люблю, как же я тебя люблю!
Додостоевский услышал шум и пришел в кухню.
- Что с ней? - спросил он Тоестьлстого. - Почему она плачет?
- Какие же мы все бедненькие, - сказала Ирра. - Какие же мы все бедненькие.
Она на самом деле плакала, и было трудно разобрать, что она хочет и что она не хочет. Кажется, она хотела быть маленькой и не хотела быть большой.
- Что ты с ней сделал? - спросил Додостоевский Тоестьлстого.
- То же самое, что и ты, - ответил он. Ирра успокоилась, когда уже стало светать.
- Хорошо, что сейчас лето, - сказала она, - потому что если бы была зима, то была бы еще ночь.
Она оделась и вышла на улицу.
Улица была самым отвлеченным понятием, потому что сама себя не напоминала. Улица была построена по принципу: правое-левое, белое-черное, хорошо-плохо. Сначала Ирра пошла по стороне правое-белое-хорошо. На этой стороне все было хорошо, это была солнечная сторона, люди отбрасывали тени. Потом она перешла на другую сторону улицы: левое-черное-плохо. Там и правда было плохо, люди не отбрасывали тени, конечно, это были черти. Но все вместе было красивым. Машины двигались, как частицы положительно и отрицательно заряженные. Среди этих частиц появлялись и очаровательные частицы, которые были на самом деле невидимы, но раздражали все остальные. Всем этим правым-левым управлял мент. Он был для порядка, он был как бы луной или солнцем, "светилом", но созданным не богом, а людьми. Если бог на третий /второй?/ день создал солнце и луну для порядка, то люди на день грядущий создали мента для порядка. Мент был человеческим произведением. Он был в стеклянной будке, и это было красиво. Можно было посмотреть с луны на будку, и наверняка она была бы похожа на луну. Можно было бы из будки посмотреть на луну, и наверняка она была бы похожа на будку. По красоте будка и луна не уступали друг другу. Вокруг луны, как вокруг мента, двигались светящиеся и несветящиеся частицы: положительно и отрицательно заряженные автомобили. Наш мент был в форменной куртке и штанах, у него была палочка и он не двигался, божий мент двигался без палочки и без форменной одежды и останавливался иногда напротив нашего мента. Вот это было самым красивым. Светящаяся ментовая будка и луна были красотой напротив красоты.
Ирра, однако, приехала не куда-нибудь, а к маме. Она легла на диван и позвонила Додостоевскому. Телефон не ответил. Она решила, что Додостоевский ушел, а Тоестьлстой тем более ушел. И тут она стала думать только о том, о чем минуту назад и не думала: "Только бы приехал". Додостоевский как нарочно не приезжал. Она набрала его номер сто раз подряд. Наконец он подошел к телефону, и она положила трубку: "Ну приехал, дальше что?" И дальше был лес, в который они так и не поехали. Вместо дорожного знака "переход" была свастика, которая вблизи все же оказалась дорожным знаком, просто под "свастику" были расположены ручки и ножки. Номер автомобиля был с грузинским акцентом "мнэ". Дорогу перешла кошка с желтым листиком на хвосте - и это была осень, у забора мужики распивали подешевевшую водку, и это была ретро-водка. Два молодых человека сидели за столом в компании трех "девушек". На столе среди письменных принадлежностей затерялся сахар. Девушки никак не могли найти сахар: "Где же сахар, я вижу один дырокол, но я не вижу сахара". На столе было два дырокола. И один молодой человек сказал: "А я вижу двух дыроколов". Это не было орфографической ошибкой, и это даже не было тактической ошибкой, потому что шутка девушкам понравилась. Все-таки Ирра позвонила. Она у него спросила, и он ей ответил. Он у нее ничего не спрашивал, и ей нечего было отвечать, поэтому она замолчала. "Не понимаю, что молчать", - сказал Додостоевский. Тогда она в двух словах рассказала ему книжку одного писателя, и он ей сказал, что это не того писателя, и она сказала: "Ну и наплевать мне на этого писателя"; и он сказал, что она его перепутала с другим писателем, и она сказала, что ей наплевать и на того, с кем она его перепутала. "Ну я не знаю, - сказал он, приезжай, если хочешь". Она хотела приехать так, чтобы он не подумал, что она хотела приехать, а если бы и подумал, то чтобы не догадался, что она его любит, а если бы и догадался, то чтобы не поверил в это, а если бы поверил; то чтобы не испугался. Но он подумал, догадался, поверил и испугался. Ирра сказала, что когда он говорит ей "я тебя боюсь", она не понимает, что это обозначает и думает, что это все равно, что "я тебя люблю". "Нет, - сказал Додостоевский, - это не так". Он сказал, что действительно существует как бы "перефраз". "Например, я говорю тебе: "Ни в коем случае не приезжай", а это обозначает "я хочу тебя видеть, но это ничего не значит". Ирра спросила: "Что же обозначает "я не знаю, приезжай, если хочешь"?" И он сказал, что фраза полностью себе соответствует и ничего такого не обозначает. И ей стало ясно, что она обозначает именно такое. "Такое" началось тут же, как она приехала. Он пил кофе и водку. Она отдала водку в его пользу и взяла кофе в свою пользу. Но и того и другого было мало. Зато "ее" было ему много, и "его" было ей много. "Ну что ты приехала, что тебе неймется?" Что она могла на это сказать? День, вечер, ночь, утро прокрутили по-быстрому, всего часа за три. Скорей лечь, скорей встать, скорей прийти, скорей уйти. Кровать стояла на небольшом возвышении. Остальная мебель располагалась немного ниже. И к кровати надо было идти как бы в гору. Ирра помогала идти Додостоевскому, она поддерживала его под руку. Но все равно ему было тяжело идти . Как бы стены, то есть на самом деле, конечно, кусты не могли ничего скрыть. Народу на улице собралось много. Додостоевский лег, Ирра встала рядом. "Дай воды", - сказал он. Она сходила на кухню и вернулась, она поднесла ему к губам соленый огурец. "Убери, - сказал он, - я тебе не Христос". Она сказала: "Это закусить". Он отвернулся. Ирра наколола огурец на вилку и поднесла опять к его губам. Он опять отвернулся и сказал: "Дай воды". Она не убирала огурец, она сказала: "Это водку закусить". Он закусил.