Абрам Палей
Планета КИМ. Книга 2
Со второго издания посвящаю эту книгу памяти энтузиаста ракетных двигателей, изобретателя и пропагандиста, Макса Валье (Валлира), погибшего в возрасте 35 лет весной 1930 года в Бритце близ Берлина от взрыва ракеты прекрасною жертвою человечества в борьбе за победу над природой.
И насельники вселенной, Те, чей путь ты пересек, Повторят привет священный — Будь прославлен, Человек!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
КОНЕЦ ПЕРВОГО ГОДА
I. Годовщина Октябрьской революции
«Университетские» занятия значительно скрасили жизнь невольных изгнанников. Среди повседневных трудов и забот они неизменно каждый раз с нетерпением и восторгом ждали субботнего вечера. Он приходился то на день, то на ночь — земное время ни в какой мере не согласовывалось с кимовским, — но неизменно в момент, который соответствовал восьми часам этого вечера, все собирались в клубе для очередной беседы. Раз навсегда решили хранить земной счет времени. Сергеев рассчитал земной календарь на ближайший год и помесил большую таблицу в клубе, отметив красными числами революционные праздники и особо — годовщину отлета с Земли. На основании имевшихся у него астрономических таблиц он мог бы составить календарь и на гораздо больший срок, но ему не хотелось. Его удерживала такая понятная человеческая слабость — не поднималась рука санкционировать на более продолжительное время пребывание здесь. Ну, конечно же, он был вполне сознательный человек и великолепно понимал, что это пребывание ни в какой степени не зависит от календаря. Но… когда человек на что-нибудь надеется, ему свойственно вольно или невольно обманывать себя.
Очень тщательно следили кимовцы за часами и хронометром, оберегали их, ухаживали за ними. Часы висели в клубе, и на каждую неделю кто-нибудь по очереди считался дежурным при них. Дежурный при часах (каких только необычных положений не создавала обстановка, в которую они попали!), вступая в дежурство, снимал с них футляр, раскрывал ящик с механизмом и легонько сдувал пыль. Впрочем, пыли было очень мало. Ведь снаружи она не могла проникнуть в герметически закупоренный дом. Да ее и не было снаружи: грунт — тяжелый, плотный, а главное — ветра не бывает. В доме же накоплялась — в небольшом, правда, количестве — пыль от изнашивания стен, мебели, одежды.
Сдув пыль, дежурный, обыкновенно, сверял часы с хронометром и заводил их. Хорошо, что часы были без всякого маятника, иначе они никуда не годились бы: ведь время колебания маятника зависит от силы тяжести и центробежной силы. Обе же эти силы на планете Ким, ясно, должны значительно отличаться от земной, так же, как и на Луне. Последнее и имел в виду профессор Сергеев, снабдив ракету часами, конструкция которых должна была быть независимой от центробежной силы и не столь зависеть от тяготения.
Вот в таких-то бесчисленных деталях и состояло главное значение работ профессора Сергеева. Сама по себе идея межпланетного ракетного корабля была совсем не новой. Но для того, чтобы в ракете можно было отправить людей, надо было предусмотреть все особенности жизни в межпланетном пространстве и найти возможность приспособиться к ним. Здесь-то и развернулся всеобъемлющий гений профессора Сергеева. Его теплонепроницаемый состав, его знаменитая медленная реакция при соединении водорода и кислорода, его гениальная воздушная машина, питательные таблетки, конструкция термосного костюма и множество деталей в устройстве и снаряжении ракеты давали действительную возможность отправить в ней людей и рассчитывать на то, что они не погибнут. Мы видим, что все расчеты Сергеева (кроме того только, который касался направления ракеты) оправдались самым блестящим образом.
Хронометр Тер-Степанов хранил в своей комнате и никогда никому не позволял притронуться к нему, сам заводил его, чистил. Но, конечно, и хронометр, хотя и в меньшей степени, зависит в своем ходе от силы тяжести, и рано или поздно это должно было обнаружиться.{34}
Так была организована «служба времени».
И вот настал второй революционный праздник с тех пор, как межпланетные путешественники оставили Землю — 7 ноября. 1 мая прошло среди новых впечатлений и забот и ничем не было отмечено. Годовщину же Октябрьской революции, по инициативе Нюры, решено было отпраздновать.
Десять часов утра 7 ноября совпали с восходом Солнца на планете Ким. Этот день был объявлен нерабочим: все, приняв утреннюю порцию таблеток и воды, собрались в клубе и провели несколько часов в беседе и воспоминаниях. Надо сказать правду, праздник вышел не очень веселым: никто не мог уклониться от невольной параллели между нынешним Октябрем и прошлогодним. Прошлый они встречали, — каждый в кругу родных, друзей и товарищей, и все — среди огромного СССР. В тот день, как ни в какой другой, каждый чувствовал свою общность со всем многочисленным пролетариатом Земли и остро сознавал новый пройденный этап борьбы за социализм, подводя итоги тому, что сделано за год. А сегодня? Они оторваны от живых людей, они не знают, что делается на Земле…
— Ах, что теперь делается на Земле?.. — вздохнула Тамара.
— Да, — сказал Петров. — В Москве гремит орудийный салют. Город залит алым цветом знамен. Манифестации. Дети в грузовиках проносятся по городу, с красными флажками в руках, наполняя улицы веселым гамом. Вечером сверкают и переливаются огни иллюминаций. Газеты…
— Какая ерунда! — возмутился Тер-Степанов, — в этом, что ли, наш праздник, что мы будем киснуть и ныть? К чорту! Ну, манифестации! Ну, дети! Ну, газеты! А мы уж разве подохли? Товарищи! Я выражаю надежду, что будущий Октябрь мы встретим на улицах Москвы, — там, где знамена, манифестации и дети! Мы посетим Красную площадь и мавзолей Вождя. Мы обогатим советскую науку тем, что мы узнали здесь!
Эта короткая, но энергичная речь немного ободрила собрание. Сергеев вытащил из бокового кармана своего сюртука блокнот в кожаном переплете.
— Друзья, я написал стихи на астрономическую тему. Не хотите ли послушать?
— Вот прохвост, Петька, — мне ничего не говорил! — воскликнула Нюра, опираясь на его плечо и заглядывая в блокнот, который он уже раскрыл.
Петр, сощурив глаза и очень близко поднеся к ним блокнот, стал читать слегка сдавленным голосом, нараспев и скандируя, как было принято у ленинградских и московских поэтов в двадцатых годах: