Я воспринял несправедливый упрек как укор моей бедности и самолюбиво вспыхнул:
— Да! Дом возвести мне не по средствам. Скажи уж сразу, что я нищий. Зачем намекать? Какой есть, таким и останусь. А ты, будущая учительница, детей будешь учить, чтобы встречали человека по одежде? Чем же ты тогда лучше самой темной деревенской старухи-пересудницы?
Халлы порывалась что-то сказать, хотела взять меня за руку, но я уже не мог остановиться. Меня душили злоба и горечь. Вспомнилась насмешка Табунщика: «Эй, сирота! Что-то больно в город зачастил? Или лишние деньжата завелись, что не хочешь в колхозе работать? Сделай милость, поделись с нами». Я нехотя отозвался: «Лошадь тебя в голову, что ли, лягнула? Чего привязываешься? Я свое в колхозе всегда отработаю, а вот от таких горлопанов, как ты, ему один убыток. В других селах давно каменные конюшни стоят, а у нас табун до сих пор в открытом загоне держат…» Он огрызнулся: «Если ты такой умный, ступай к завфермой, ему пожалуйся». — «Я пошел бы, да ты от него ни на шаг не отлипаешь. Другим туда не пробиться». — «Ах вот что тебя бесит? Ничего, еще увидишь, как я Мензер с ног до головы в золото одену…»
До меня донесся рассудительный голос Халлы:
— Ну? Выговорился? Излил все, что на сердце? Ничего, я терпеливая. Это ты слишком раздражителен.
— Обижаешь меня.
— Вовсе нет. Ты ни при чем. Я на судьбу в обиде. Родиться бы мне на десять лет раньше или на десять лет позже.
— Чтобы меня не встретить, да? А еще удивляешься, почему я обижен. Да разве ты прежняя Халлы? Смотришь на меня хмуро, искоса. Ну чем я провинился? Хочешь, близко к тебе не подойду?
— Что ты в жизни понимаешь! Много ли ты ее видел?
— Мать говорит: где сладость с горечью смешаны, а радость с грустью, там и жизнь.
— Нет, с тобой сегодня разговаривать невозможно, тебя так и тянет на ссору. Скажи лучше, многое ли узнал на курсах?
— Узнал кое-что. Например, что шоферов считают самым отпетым народом.
— Как можно такое говорить, если профессия эта совсем новая?
— Сама на курсы меня толкала. Матери они, наверно, тоже не по душе. Обмолвилась как-то: из погонщика арбы настоящего хозяина никогда не выйдет.
— Твоя мать умная женщина, не станет судить о том, чего не знает.
— Хочешь, я брошу курсы? Скажи только словечко.
— Вот как! По одному слову готов бежать с заявлением? Исключайте, мол, меня, так знакомая девушка захотела. Ну, хорош!
— Халлы! Да я на смерть побегу, если пошлешь!
Взгляды наши встретились, все сказали друг другу, в смущении разошлись и снова встретились. Сердца бились бурно, словно их захлестнул поток пополам с камнями, горный сель.
— Ну хорошо, — проговорила наконец Халлы. — Если ты так послушен, я тебе кое-что открою. Помнишь дом, возле которого мы спасались от града? Ты знаешь, что в нем помещается? Детский дом.
— Ну и что? Ты хочешь определить меня туда, чтобы меня там воспитывали?
— Не говори глупостей. Просто я устроилась туда работать.
— Вот так шуточки! А техникум?
— Учебе моя работа не помеха. Я хожу после занятий, всего на два часа.
— И какую должность вы занимаете, гражданочка? Долго ли прикажете сидеть у вас в приемной?
— Не тревожься. Не заставлю ждать у дверей такого рослого молодца, как ты. Да еще писаного красавца!
— Хвали меня, хвали. Я это очень люблю. А если без смеха? Практику проходишь?
— Вовсе нет. Пойдем, покажу, какая у меня работа.
Она схватила меня за руку и потянула за собою. Нас остановил строгой голос. Я круто обернулся. За спиной стояла женщина средних лет с крупными голубыми глазами и бровями, похожими на желтые кисточки кукурузного початка. Брови были гневно нахмурены.
— Ах, бесстыдница, — резко напустилась она на Халлы. — Тебя сюда послали учиться или с парнями любезничать? Тогда немедленно забирай документы и отправляйся обратно.
— Муэллиме![2] Замин мой родственник…
— Слышать ничего не хочу! Пусть придет отец, с ним побеседуем. А я-то удивляюсь, почему наша отличница стала такой рассеянной? И о чем за ее спиной подружки шушукаются?
— Муэллиме, — вмешался было я.
Она обернула ко мне белесое лицо, пылающее сердитым румянцем.
— Вымахал ростом в чинару, а ума не нажил? Не понимаешь, что вертеться возле дома, где живут одни девушки, зазорно? Где учишься? Кто ваш директор? Кем ты приходишься Мензер? Ну?!
Я еле сумел вклиниться в сбивчивую речь:
— Муэллиме, ты сама не даешь сказать слова…
— Вот как? Ну и воспитание! Мы за одним столом не сидели, чтобы мне «ты» говорить. Откуда этакий нахал взялся?