Она глядела на него глазами, полными слез. Эти слезы вызвали у следователя смутное ощущение сада, окропленного дождем. Показалось даже, что в воздухе разлился слабый аромат мокрых трав.
— Не плачьте, дорогая ханум, — мягко сказал главный врач. — Пройдите в мой кабинет, успокойтесь. Слезами ни болезнь, ни смерть не испугать.
Он пытливо вглядывался в ее лицо и вдруг, круто повернувшись, зашагал прочь. Что-то необычное было в этом поспешном уходе. Через секунду, уже в пальто, он покинул кабинет, а потом и больницу, ни разу не оглянувшись.
Халима с удивлением смотрела ему вслед. Затем, словно опомнившись, дотронулась до плеча приезжей:
— Пойдемте. Я провожу вас. Зачем плакать? Я всякий раз ухожу отсюда с надеждой. А кем вы приходитесь нашему Замину?
Возможно, приезжая ответила слишком тихо, и шепот затерялся в стуке каблучков по свежепротертым половицам больничного коридора. Или вовсе промолчала? Следователь не услышал ничего и медленно двинулся следом.
В палату первой вошла быстрым, решительным шагом Халима. За нею, словно запнувшись у порога, незнакомая молодая женщина.
Пока Халима брала в свои руки безжизненную ладонь больного, похожую на перебитое крыло ласточки, и, подержав немного, опустила ее, незнакомка, шатаясь, подошла к кровати, рухнула на колени и припала головой к ногам неподвижного Замина.
Ее порыв был так естествен, так неодолим, что снова вызвал у следователя представление о стихийных силах природы. Будто он смотрел на снежную лавину, когда бесшумное грозное сползание снега рождает иллюзию движения самой горы. Шевеля плечами, гора медленно раскачивается, грозя обрушиться и увлечь за собою следом все живое. Горестное раскачивание этой женщины напоминало странное колдовство, при котором следователь с Халимой оказались лишь случайными зрителями. Глухие рыдания сотрясали ее тело и отдавались в голых стенах палаты эхом дальнего грома. Она приблизилась к Замину вплотную, приложила его безответную руку к своему лицу.
Ресницы больного дрогнули. Он беспокойно заворочался, силясь приподняться. Непослушные пальцы слабо дотронулись до омоченной слезами щеки.
— Халлы… — прошелестел вздох, и веки его снова сомкнулись.
— Замин… мой Замин! Во всем виновата только я. Я сделала тебя несчастным… я тебя погубила! Ответь мне хоть что-нибудь! О, помогите, умоляю…
Такова была первая встреча дотошного следователя с таинственной особой, которую он тщетно разыскивал.
Дадашзаде тоже несколько раз навещал больного. Тот был уже в сознании, но говорить с ним не разрешалось. Они здоровались одними глазами, и журналист бодро показывал жестами, что доволен сегодняшним видом друга. Тот, в свою очередь, вяло шевелил большим пальцем, пытаясь подтвердить, что дела идут «на ять», тогда как его налитое свинцом распростертое тело оставалось неподвижным.
Обычных посетителей в палату пока не пускали. У кровати сменялись только родные.
Дадашзаде, однако, повидался почти со всеми участниками рейса на Боздаг. Как ни странно, подробностей аварии ему не мог поведать никто. Машины шли друг за другом с интервалом и растянулись на большом расстоянии. Все сходились на том, что Замин свернул с дороги сознательно и сам подставил свою машину под потерявший управление прицеп Гуси, стремясь предотвратить другую, более грозную аварию. Ведь грузовик Гуси пятился к обрыву и готов был рухнуть прямо на нефтяную скважину. Струя нефти вырвалась бы тогда наружу, что неизбежно вызвало грандиозный пожар. Потоки горящей нефти, устремляясь по склону в долину, губили бы все на своем пути. Уже не только Гуси, но весь караван и жители долины подвергались смертельной опасности.
«Таков последний мужественный поступок шофера Вагабзаде, о котором просили рассказать наши читатели. Он не пожалел собственной жизни, чтобы заслонить собою товарищей и спасти государственное имущество. Больше прибавить к этому нечего» — так закончил свою статью Дадашзаде.
26
Наконец-то я переплыл реку смерти, по выражению главного врача, и вновь очутился на берегу жизни! Все вокруг казалось мне обновленным, вызывало острый интерес. Я уже с трудом мог вспомнить тот страшный миг, когда силы мои полностью иссякли и я готов был сдаться.
Черная пелена поплыла у меня тогда перед глазами. Лишь внутренний взор приобрел провидческую зоркость. Казалось, я мог уловить даже слабое свечение керосиновой лампешки в пастушеской хижине где-нибудь среди скал, на краю земли. Но и этот утлый огонек погас! Все стало черно, беспросветно вокруг меня. Померкшие зрачки не замечали ярких больничных ламп.