Но ведь для нас обоих это не имеет никакого значения! Судьба долго петляла кривыми тропинками, пока, наконец, вывела нас на общий путь…
На смену Садаф приехал Амиль, уже почти взрослый, с молодым баском. Недавнее происшествие — то, как я шлепнулся с кровати и перепугал мать, — он умел представить уморительной проделкой. «Гага вечный торопыга», — со смехом твердил он. Брат по два раза на дню возил меня к матери и умел развеселить нас обоих. Матери еще не велели покидать постель. Говоря медицинским языком, у нее был тяжелый гипертонический криз, и всякое утро я с нетерпением спрашивал, как она провела ночь. Понемногу состояние ее улучшалось; а выдумки Амиля приобрели законченную форму семейного анекдота. Если его послушать, то я, оставшись в палате один, отлично допрыгивал до окна и, опершись о подоконник, любовался проходящими девицами. Естественно, мать своими неусыпными заботами мешала этому веселому времяпрепровождению, вот я и договорился потихоньку с врачом, чтобы у нее признали несуществующую болезнь. Что касается нашей нене, то у нее тоже будто бы была своя задняя мысль: покинув надоевший колхозный курятник, она вознамерилась всласть понежиться под теплым одеялом на мягком казенном тюфяке. Имелся у него и запасной вариант: мол, знаменитая куриная профессорша Зохра-ханум, плодотворно работающая над методом получения от несушек готовых цыплят без предварительного высиживания, переутомилась и нуждается в длительном отдыхе.
…Мензер приехала снова только в мае. Мать уже ходила по палате, но последствия гипертонической болезни оставались. Ее продолжали лечить.
Я не мог понять Халлы! Она, которая, по словам Дадашзаде, безудержно рыдала над моим безгласным телом в свой первый приезд, так доверительно и печально разговаривала во время ночного бдения с лечащим врачом и, по уверению Садаф, лелеяла в памяти все мелочи нашей юной любви, держалась со мною на этот раз очень сухо и натянуто. Большую часть дня и все ночи она проводила возле моей матери. Наши с нею короткие разговоры сводились к одной-единственной теме: к моему возвращению на родину. Только чистый сельский воздух и целебные родники Каракопека могут меня излечить. Она повторяла это при каждом врачебном обходе, вынуждая медиков соглашаться. Хотя перед ее приездом считалось, что мне следует продолжить лечение в специальных клиниках Москвы или Ленинграда. Было уже ясно, что я выжил, но смогу ли когда-нибудь ходить — оставалось открытым вопросом.
Мать, брат, сестры горячо уверяли, что готовы меня выхаживать. Соседи и друзья предлагали бескорыстную; помощь. Но я-то знал, что все кончится тем, что учительница Мензер властной рукой возьмет заботы на себя. Она станет пестовать меня и шаг за шагом, как малое дитя, учить заново ходить и жить.
Лечащий врач в откровенную минуту сознался: «Мы не смогли подарить тебе жизнь во всем ее прежнем объеме, Замин. Вернуться в строй активно действующих людей ты можешь попытаться лишь собственными силами. Тебе предстоят многие испытания, физические и нравственные муки. Вся твоя будущая жизнь — это тяжкий труд. Но ведь это все-таки жизнь! А она бесценна».
Когда ко мне пришли друзья с автобазы, я не смог удержаться и передал им эти жестокие слова. Икрамов насупился:
— Мы тебя не оставим, Замин. Сделаем для твоего выздоровления все. Возвращайся.
Они пришли на этот раз втроем: Икрамов, Солтан и Гуси. До этого у меня побывали уже все — шоферы, ремонтники, даже сторожа. Гуси приходил почти всякий раз, но никогда не открывал рта. Не протискивался вместе с другими в тесную палату, оставался возле порога. Слушал, что говорят. Хмурился.
Вот и нынче он поставил свой табурет ближе к выходу. Табурет был низкий, так что Гуси опирался локтями на собственные колени и часто менял положение. Ему было душно, он дергал пуговицу на вороте рубашки.
Мне захотелось ободрить его:
— Что, Гуси, ты уже побывал свидетелем на свадьбе Солтана?
Гуси вздрогнул, как человек, внезапно разбуженный громким окликом. Хрипло отозвался:
— До свадьбы ли нам сейчас? Такая тут каша заварилась…
— Что-нибудь произошло?
— Так… ляпнул сдуру…
Удрученный Гуси умолк, а Икрамов подхватил: