Лицо его вновь изменило выражение. Оно стало серьезным, с долей страдания и решимости. Словно человек долго повторял заученные слова, но вдруг восстал против самого себя и прервал свою гладкую речь стоном потревоженной совести.
— Люди моего поколения никогда не расстаются с памятью о войне. Вы сами знаете, как мы тогда жили! В селениях пекли просяной хлеб, дети неделями тосковали по миске кислого молока. Но никто не проклинал скудную жизнь, не жаловался. Теперь всего вдоволь — и сколько же вздохов, обид, недовольства! В селениях ставят двухэтажные особняки, обзавелись мотоциклами, на легковые машины метят. Значит, многочисленные обиды отнюдь не на голод, не на нужду? Снизился идейный уровень — вот что. От крестьянина и сейчас, если поговорить, пустых жалоб не услышишь. Зато попробуй заглянуть в души тех, кто так пышно расцвел за счет государства! Мусор, с ног до головы мусор! Любая гадюка совьет гнездо в такой сорной растительности.
Он покраснел от гнева, его морщины неожиданно разгладились, и я подумал о том, что в молодости он был статен и красив. У нас в селении таких бравых парней называли «молодцами». Я заметил опрятность его нижней сорочки и аккуратно подштопанные обшлага куртки. Доверие и симпатия к Сейранову все возрастали. Захотелось ответить ему откровенностью:
— Вы хотели знать о моем прошлом? На пленуме райкома об этом упомянули лишь вскользь. Но я не вижу, почему должен стыдиться прежней профессии? Здесь, в районе, и потом в Баку я работал простым шофером, водил тяжелые грузовики. Случилось так, что авария надолго лишила меня трудоспособности, и лишь спустя время я смог занять должность диспетчера на автобазе, а потом был выбран председателем месткома. В общих чертах вы об этом уже знаете. Но вот о чем вы не можете знать. Теперешний год для меня переломный: я перешагну рубеж своего сорокалетия. Мой жизненный путь полностью определила Отечественная война; она стала судьбой целого поколения, которое в одинаковой мере можно назвать и несчастным и счастливым. Несчастным — потому, что мало кто из нас уцелел. Счастливым — потому, что нам выпало увидеть лицо мира во всех его трагических и героических изменениях. Мы познали высокую радость от чувства исполненного долга. Школьниками мы оставили парты и заменили в колхозах ушедших на фронт мужчин. Вскоре сами взяли в руки винтовки. Вернулись взрослыми людьми, которым пришлось начинать все заново: ни образования, ни профессии. Надобно одновременно было зарабатывать себе на хлеб и учиться.
Сейранов неожиданно спросил:
— Вы действительно не женаты? — В его тоне прозвучали удивление и легкий упрек.
— Представьте, да. — Я помолчал, не зная, что сказать этому человеку. По-настоящему в себе и окружающем мире я только начал разбираться. — Я наблюдал слишком много скоропалительных любовных историй на фронте, когда молоденькая женщина делалась вдовой прежде, чем успевала стать женой и матерью. Мое время прошло, а теперь приходится чувствовать себя как бы виноватым. Но кого можно обвинить в моем одиночестве по-настоящему?
— Войну, — тихо сказал он.
— Прошу, не станем к этому впредь возвращаться. Моя личная жизнь — это моя работа на том посту, который доверит партия. В чем ошиблись, просчитались — отныне станем исправлять общими усилиями. Согласны?
Телефонный звонок прервал разговор. Я снял трубку:
— Да, благодарю. Уже приступил. Простите, не узнаю по голосу… Билал?! Не может быть, старина! Работаешь в этом районе? Непременно повидаемся. Передай привет Халиме-ханум. До встречи.
Я был так взбудоражен, что еще несколько мгновений сжимал телефонную трубку, словно опасаясь потерять вновь обретенного друга. Удивительное совпадение! Билал и Халима снова оказались рядом со мною. Много раз я корил себя за то, что выпустил старых друзей из поля зрения, словно подтверждая тем давние вздохи тетушки Бояз: «Разъедемся, и позабудешь про нас. Тысяча других забот станут путаться под ногами. Но помни: я поручаю тебе Билала как старшему брату. Нелегко ему будет с его характером в этом необъятном мире!» При этих словах глаза ее влажнели, хотя улыбка не сходила с губ.
Мне будущее Билала, напротив, представлялось ясным и определенным. Он был серьезным, глубоко мыслящим человеком, усидчивым и терпеливым. Перед ним открывался прямой путь в большую науку.
На свадьбе его мне не удалось побывать. Незадолго перед тем мы столкнулись случайно на улице, когда я уже учился в Высшей партийной школе. Он показался мне озабоченным, и словно виноватым. «В Баку приехал по делу. Живу и работаю в Кировабаде. Родители тоже хотят устроиться поблизости, но пока нет жилья. Мне бы надо поговорить с тобою, Замин. Не сейчас. Позже». Вторая встреча у нас почему-то не состоялась, а вскоре меня спешно позвал к себе Зафар-муэллим. Он работал уже в управлении профессионально-технических училищ. Здороваясь, я учтиво осведомился о здоровье Баладжи-ханум. Старик лишь безнадежно махнул рукой: «Ее Халима подкосила: наша дочка ушла из дому! И знаешь — к кому? К Билалу, сыну твоих бывших квартирных хозяев. Не знаю, что из этого получится? Смогут ли они понять друг друга? Халима привыкла к полному достатку, а в доме мужа ничего этого не будет, он только начинает свой путь. Найди время, сходи к ним. Я не хочу, чтобы мать чисто бывала там… Ну, ты понимаешь меня? Глава семьи должен сохранять самостоятельность, жить своим умом…»