— Ветеранам есть о чем поведать любознательным мальчишкам, чему их научить, — сказал в заключение я, вновь возвращаясь памятью к неутомимому труженику Алы-киши, научившему меня столь многому.
Латифзаде нервно возразил с места:
— Педагогические советы у нас рискуют не прижиться. Общественность к ним не готова. Вы забываете также о народных традициях: даже ислам насаждался у нас мечом! Требовать и еще раз требовать! Таков мой многолетний пропагандистский опыт. Сознание следует подкреплять возможностью наказания. А вы этого боитесь, товарищ Вагабзаде!
Как я ни смирял досаду и раздражение, они забушевали в груди с новой силой.
— Что ж, пусть нас рассудят. Здесь сидят отнюдь не дети, — начал я, растягивая слова, чтобы успеть вглядеться в лица приглашенных: могу я на них положиться или нет? — Всего навидались, обо всем имеют собственное суждение. Знают, сладко ли жить под вечной угрозой? Страх — пособник лжи! Под его мутным светом прорастают семена подхалимства и угодничества. Неужели кто-нибудь хочет этого? Нет, я вижу задачу райкома в том, чтобы не сеять страх, а возрождать веру в себя и в других.
Я поднялся с места, подошел к Латифзаде вплотную. Он дернулся, не зная, чего ожидать.
— Товарищ Латифзаде, — проникновенно произнес я, стараясь заглянуть в глубь его глаз, — уверяю, рано или поздно ты разделишь мою точку зрения.
Дальнейший ход собрания разочаровал и озадачил меня. Один за другим старые коммунисты высказывались за железную дисциплину, без поблажек и ложного демократизма. Большинство симпатий было явно на стороне Латифзаде.
Что оставалось делать? Смириться с поражением? Или жаловаться по инстанциям, напирать на то, что, дескать, не могу сработаться с Латифзаде? Просить о его переводе? Ситуация, в которой я очутился, была для меня новой, и я ощущал собственную неопытность.
День, начавшийся стычкой, закончился тоже бурно. Теперь мы сцепились с Латифзаде уже из-за Мирзы-муэллима.
Требовалось утвердить начальника летнего трудового лагеря. Комсомольцы выдвинули свои предложения. Были кандидатуры и у отдела народного образования. Одна из них — Мирзы-муэллима. Но едва прозвучало это имя, как Латифзаде решительно замотал головой:
— Не подходит. Вздорный характер, неустойчив в убеждениях.
— Что вы такое говорите?! — ахнула Мензер.
— Знаю, знаю. По неизвестной мне причине вы постоянно берете его под свою защиту, закрывая глаза хотя бы на возраст. Ему давно пора в отставку, на пенсию!
Мензер как-то неожиданно смешалась, сникла.
— Не настаиваю, чтобы именно он ехал в лагерь. Возможно, туда нужен человек порасторопнее…
— Да ничего подобного! — сказал я. — При чем тут возраст? Прежде всего следует учитывать духовный потенциал человека, его энергию. Не только Мирзу-муэллима, но и еще одного старика предлагаю в руководство лагеря: бывшего шофера Алы-киши. Он не педагог, но отличный воспитатель. А от колхоза пусть им помогает Герой Социалистического Труда Абдулов. Убежден, эта тройка сработается: они наладят в лагере образцовый порядок и товарищескую атмосферу. В сущности, у нас уже и складывается первый педагогический совет.
— Мирза-муэллим учился в духовной школе, — ввернул, не сдаваясь, Латифзаде. — Знаем, что вдалбливали им в медресе… У меня есть сигнал: втихую он читает ученикам гасиды[16] некоего средневекового поэта…
С трудом удерживаясь от смеха, я сказал:
— Согласен. Сделаем Мирзе-муэллиму внушение: хорошие гасиды надо читать во всеуслышание, на площадях! — Круто меняя разговор, докончил: — Начальником лагеря утвердим конечно же человека молодого. Расторопного, по выражению Мензер-муэллиме. Тут я с вами согласен. У начальника много административных, хозяйственных забот. Трудовой лагерь мы организуем впервые. Воспитание в нем должно идти прежде всего трудом, а не через развлечения, как у младших школьников.
То, что я взял Мирзу-муэллима под защиту, кажется, озадачило Латифзаде. Поразмыслив, я понял: отвергая кандидатуру человека, оскорбившего лично меня, Латифзаде тем самым как бы протягивал мне руку мира. А может быть, дело было вовсе не во мне, а в престиже первого секретаря райкома, кто бы ни занимал этот пост? По-своему, Латифзаде был принципиальным человеком. Тогда, на плотине, он бросил с укоризной: «Вот что значит выпускать оратора без проверенного текста!» На что я, тоже шепотом, возразил: «Какая же критика бывает по шпаргалке?»