В окне у Халлы зажегся свет. Она ушла раньше других. Сказала, что с завтрашнего дня в школе начинаются экзамены. Ей надо подготовить отчетность.
После ухода Халлы разговор за столом как-то запнулся. Колхозный сторож Фати-киши тоже поднялся с места.
— Посмотрю, все ли в порядке вокруг. Народ у нас такой: когда сыт, так и в аллаха камни бросает. Пшеница на вес золота, а смотрю вчера, в зеленя какие-то нечестивцы корову запустили. А то, глядишь, и целый колхозный табун молодую пшеницу жрет.
— Разве лошадей не отогнали на горное пастбище?
— Было бы что гнать, дорогой. Осталось десяток кляч, не больше. Пахали на них. Спасибо невестке тетушки Гюльгяз, ее ученики помогли, все-таки лишнее поле засеяли… О чем вздохнул, дорогой?
— Табун жаль.
— Э, табуны еще будут. Остались бы люди целы.
— Скажи, Фати-киши, а где Табунщик?
— О ком спрашиваешь?
— О Фарадже… Помнишь, сирота он?
Не отвечая, старик тяжело вздохнул.
— Отдохни, Замин, поспи. Завтра снова будет день, тогда и поговорим обо всех. Обойду-ка вокруг селения: все ли у нас по-хорошему?
Он оперся на почерневший древний посох из ствола боярышника и пошел прочь, по-стариковски шаркая чарыками.
Я настойчиво переспросил у матери:
— Фарадж жив?
Она отозвалась не сразу.
— Давно уже похоронка была на него, сынок.
Не знаю, что со мною случилось. Горло перехватило, я кусал губы. Качался, закрыв лицо руками. Через несколько минут тоска отпустила. Я посмотрел на мать. Она, сложив руки, безмолвно стояла поодаль. Розовеющий свет зари облил ее с ног до головы, и я увидел, что плечи у нее опустились, а глаза запали. Но взгляд, омытый слезами, был так чист, так светел, что подумалось: она поднялась из-за гор раньше солнца и готова теперь осветить землю лучами доброты.
Я прижался к материнской груди, как в детстве. Потерся лицом о мягкую морщинистую щеку. Хрупкое тело целиком уместилось в моих объятиях.
— Как я соскучился по тебе! — прошептал я ей на ухо.
Возня воробьев, их чириканье, свист синичек, воркованье горлинок обрушились на нас лавиной животворных утренних звуков.
— Побудь в садике, миленький, — ласково сказала мать. — Все равно тебе уже не заснуть. А я пока корову подою, попьешь парного молочка. Вот-вот пастух затрубит…
Мать ушла. Я остался под алычой, которую когда-то посадил собственными руками. Ну и вытянулась же она! Сорвал твердую зеленую бусину. Рот свело от кислятины. Но терпкий вкус незрелого плода был мне все-таки приятен. Он напомнил мальчишечьи набеги на сады, когда пятки вечно нарывали от заноз из шершавых досок чужих заборов.
Над головой звонко, хлопотливо кричали скворцы. Почему их песни так радуют? Разве без скворца весна не начнется? Люди не окружают их поэтическим вымыслом, как соловья. Мальчишки не считают за грех поддеть ногой, как футбольный мяч, скворечное гнездо и беспечно пускают по ветру выпавшие перышки. Что дурного сделала эта приветливая птица? Я смотрел на скворцов, будто впервые разглядел их хорошенько. На шейке пятнышки, как родинка у Халлы. Родинка, которая предвещала нам обоим несчастье…
Едва ступив на землю родного селения, я нетерпеливо ждал нашей встречи. Думал, что увижу заплаканную вдову, закутанную в черное. А Халлы деловита, бодра, жизнерадостна! На ее руках целая школа, она полноправно участвует в колхозных делах, к ней приходят за советом. Сестренка шепнула: «Джурабы, братик, вязала вовсе не Гюльгяз, а Мензер-муэллиме. Только говорить тебе не велела».
Я поднял голову, поискал взглядом распевавшего скворца. Может ли быть бессмысленной эта звонкая песня? И для кого она звучит? Скорее всего для любимой? Мне кажется, худшая кара — когда от тебя нет пользы другим. Это поистине горше смерти.
19
Дети, появившиеся на свет в мое отсутствие, уже бегали. Сестры то и дело спрашивали: «Ну-ка, угадай, чей потомок?» Я пытался найти сходство. Один малыш улыбнулся совсем как Гуси. Другой то и дело разевал рот, чтобы запихнуть сладкий кусок, подобно своему отцу обжоре Вели. А голубоглазый сорванец не внук ли Абдуллы-киши?
— Ай, гага, братик, — лукаво сказала старшая сестра, — что это ты соседских детей с колен не спускаешь? Разве не знаешь, кто чужого теленка водит, тому лишь веревка достанется? Оглянись получше, сколько молоденьких красавиц забегало к нам в эти дни. Выбери одну из них — и дело с концом. Да поспеши! Не один ты с фронта вернулся: замешкаешься, лучших расхватают.
— Правильные слова! — подхватили ублаготворенные гости. — Хорошо бы поплясать на свадьбе до ломоты в ногах.