— Видишь ли, Халлы…
— Не называй меня так.
— Почему?
— Ученики могут услышать. Неудобно.
Мне стало по-настоящему обидно. Ведь это я ее так окрестил. Она как бы тогда вновь родилась с другим именем и для меня одного.
— Мензер-муэллиме, садитесь в кабину, — вежливо попросил я. — Поедем в ваше роно. Если я им понравлюсь, можно еще переиграть насчет учителя физкультуры.
Нежная краска облила ей щеки и лоб, будто под кожей зажглась розовая лампа. В растерянности она оглянулась и поманила к себе мальчугана, который сидел под абрикосовым деревом с раскрытым учебником на коленях.
— Передай Аббас-муэллиме, что меня неожиданно вызвали в город. Пусть начинает экзамен без меня.
Мальчик еще не успел повернуться, как Мензер скинула пальто и уселась в кабину.
— Поедем скорее!
Но в пути она держалась настороженно, косилась в сторону. Неожиданно спохватилась:
— Куда мы едем? Роно совсем в другой стороне.
— Ну и пусть.
— Что ты затеял?
— Ничего особенного. Хоть немного побыть с тобою без чужих глаз.
— Но зачем ты заманил меня сюда? Мое место в школе. Ребята за партами — моя единственная гордость и надежда. Они станут оправданием моей жизни…
В кабину влетела заблудившаяся пчела и напрасно торкалась в зеркальце. Над горами и долинами она свободно находила дорогу, а теперь ее обманывало треснувшее стекло.
— Посмотри, Халлы, на упрямое насекомое. Не хочет облететь препятствие. Будто в жизни нет ничего, кроме прямых линий!
Я осторожненько взял пчелу за крылышки и выпустил за окно.
— Видишь, как все просто?
Халлы беззвучно плакала. Я остановил машину, ждал, что она прижмется ко мне, ответит на мой ищущий взгляд. Я поцелуями осушу ее слезы… Но нет. Она оттолкнула мою руку.
— Живому так просто унизить мертвого! Не касайся меня, слышишь!
Любовный угар понемногу оставлял меня.
— Прости, Халлы. Ударь меня, если тебе станет от этого легче. Я забыл, что чувства надо держать под замком. Давай вернемся, и я прочту твоим деткам лекцию под названием «Любить строго воспрещается!».
— Ты-то можешь любить, кого вздумаешь.
— Нет, не могу. Моя половина — ты. Я буду ждать одну тебя.
— Я тоже подожду.
— Чего?
— Когда старая Гюльгяз отведет исплаканные глаза от дороги, по которой может вернуться ее сын. До той поры я не вдова, а жена. Только Селим может отпустить меня на волю. Любовь его всегда была благородной. А Гюльгяз тиранит и ревнует меня, но не любит. Едва я вошла в дом, она сразу сказала: «У тебя поступь тяжелая». Каждой мелочью стремится привязать меня к постылому дому, принизить, заставить согнуться перед ней. Да что там! Праздничную одежду заперла в сундук: муж вернется, наденешь. Окна на улицу занавесила черной юбкой: от света глаза болят! На старости лет стала проворной, прыгает через канавы, хоронится за колючими кустами — все выслеживает меня!
— Если мы уедем отсюда, это глупое шпионство прекратится. Городов много. Найдется местечко и нам.
— А Гюльгяз?
— Ей без тебя будет лучше, поверь. Твой вид только растравляет ее рану.
— А твоя мать! Ты тоже спокойно оставишь ее?
Такого вопроса я, признаться, не ожидал. Мое бегство было бы для матери тяжелым и неожиданным ударом. Ведь я никогда не говорил с нею о своих чувствах к Мензер. Она могла вовсе не знать об этом. А если и знала, то хранила догадку глубоко внутри. Но скорее всего она искренне верила, что наша детская привязанность так и не перешагнула черту братских отношений. Последнее время мать все чаще и безбоязненнее оставляла нас с Мензер наедине.
— Моя мать уедет с нами.
— Ты плохо ее знаешь. Она человек стойкий в своих принципах, даром, что они нигде не записаны. Житейская мудрость заменила твоей матери целый университет.
У подножья холма я затормозил.
— Выходи, Халлы. В последний раз полюбуемся вместе на прежние места. Кто знает, придется ли еще?..
Рука об руку мы взбирались на вершину.
— Смотри, селение как на ладони. Вот наш дом. А там школа.
— Отстали мы со школой. Новое здание надо давно строить, — пробормотала Халлы.
— Повернись-ка сюда, — продолжал я. — Здесь будет Дашгынчайское море, и вся теперешняя стройка уйдет под воду. Зато окрестные селения получат свет.
— А тебе что до того, если какие-то люди получат свет?
Я оторопел.
— То есть как что? Для чего же я тогда живу и работаю?
— Вот видишь, — живо подхватила она, — почему же ты удивился, когда я сказала, что вкладываю силы в учеников и что другого существования для себя не мыслю?