Но недаром говорят, что руки длинных лет все никак не дотянутся до наших благих намерений!
После первых писем, отосланных подряд на одной неделе, я надолго замолчал. Ждал хороших перемен в своей жизни, чтобы мать могла радоваться и гордиться мною. Однако время шло, а ничего хорошего не случалось.
Я знал, что мать никогда не считала обильную еду и обеспеченный быт главными благами в жизни. Ни разу не сказала она мне, чтобы я копил деньги и обзаводился вещами, зато часто наставляла, что стыдно колоть людям глаза достатком. И предупреждала: если к заработанному рублю примешается хоть одна неправедная копейка — значит, я ей не сын. «Не прячься трусливо в чужой тени, — говорила она, — чаще приходи людям на помощь». Каждой ее посылочкой — банкой масла, полудесятком чуреков, лукошком вареных яиц, привезенных случайными попутчиками, — я охотно делился с товарищами. Как пахли луговыми травами ее кутабы[9], когда я разламывал их пополам! Зимой мать ухитрялась передать порой битую птицу, аккуратно заворачивая в тетрадочную бумагу куриные потрошки, которые я так любил. А кастрюлю с домашней кашей мы ставили в общежитии посреди стола и угощались, вспоминая каждый свой родной дом.
Материнским лакомством я оделял и квартирных хозяев. Мать Билала с наслаждением втягивала ноздрями запах нехитрой снеди. «Селением повеяло, — говорила она. — Такой пахучей молодой крапивы в городе нипочем не найдешь. Окончил бы наш сын поскорее учение, вернулись бы домой…»
Правда, говорила она это лишь в отсутствие Билала. Тот был вспыльчив и мог дерзко ответить: «Да хоть сейчас возвращайтесь! Неужели родители должны оставаться при взрослых детях сторожами?!»
Наедине я частенько упрекал Билала: негоже тяготиться родительской любовью. Как бы я был счастлив, если бы моя мать навестила меня, хоть ненадолго!
Желание это неожиданно сбылось. Во время занятий меня вызвал к себе директор и протянул телеграмму.
— Из дома? Добрая весть?
Едва пробежав текст глазами, я в безотчетном порыве поднес телеграфный бланк к губам. Директор усмехнулся, отвел взгляд в сторону и принялся без нужды рыться в ящике стола.
— Мать приезжает… это хорошо, — сказал он. — Остановиться может в нашем доме.
— Благодарю, — поспешно отозвался я. — Ей будет лучше у моих квартирных хозяев. Она никогда не бывала в большом городе, а окраина смахивает на селение…
Директор задумчиво потер лоб.
— Странная вещь — привычка! — сказал он. — Как-то я ездил по районам, набирал студентов. Ну, думалось, вот когда вволю поброжу по родным горам, утолю жажду из студеных родников. А ночевки на фермах под открытым небом? Прелесть! И что же ты думаешь? Уже через неделю меня потянуло обратно к городскому асфальту, к уличным фонарям. И Халиму нашу не загнать, бывало, на сельский воздух даже в каникулы… Нда, избаловали мы дочку, виноваты. Но сердце у нее доброе, поверь. Сами настрадались в войну, вот и хочется, чтобы дети не знали тягот. Ели сладко, одевались нарядно…
Мне следовало промолчать, но я не удержался:
— А что будет с нею дальше, вы подумали? Если она выучилась только порхать над жизнью? Уже сама начинает этим тяготиться. Пошлите ее работать учительницей хоть в наше селение. Там хорошая школа. А жить будет у моей матери.
— Тогда почему отказываешься, чтобы твоя мать погостила у нас? Или есть какая-нибудь особая причина?
— У моих хозяев во дворе несколько грядок, куры, дровяной сарай. Все, к чему привыкли глаза матери. Какие могут быть другие причины?
…Машину я остановил вблизи вокзала. По лестнице спускался медленно, неся в одной руке старенький деревянный чемодан, а другою обняв мать. Она ступила на городскую улицу нерешительно. Видавшие виды башмаки — чусты так шаркали об асфальт, будто с треском рвалась вощеная бумага над самым ухом. Стараясь отвлечь внимание от пугающей новизны, я расспрашивал ее о брате и сестрах, об односельчанах. Когда дошли до сквера, я сказал:
— Присядь, нене. И отбрось платок с лица, душно. Полюбуйся на город, какой он красивый.