Было жаль детских впечатлений, я поспешил уверить себя, что дело просто в ракурсе: я стою слишком высоко над селением. Вот и кажется, будто горы постепенно тают.
Но ведь и мать моя словно бы тает! Сгорбилась ее спина, не так проворен шаг. Мать — самое неизменное, что у меня есть. Если ее черты истончились, а вся она пригнулась к земле, почему то же самое не может случиться с горами? Говорят, старея, жемчужина медленно истаивает. Не трескается, не раскалывается, а именно тает, уменьшается в размере. Этого не заметить человеческому глазу. Но остановить ее исчезновение нельзя.
Неужели в грустном увядании матери виноват именно я? Может быть, ее гложет постоянная тоска по старшему сыну? Принять мой городской быт она не в силах. Ей душно и невыносимо в городе, она брезгует покупной едой, смотрит с подозрительностью на толпы людей, заполонивших улицы.
А если мне самому вернуться навсегда к родному очагу? Сидеть, как когда-то, на расстеленном паласе подогнув ноги, принимать еду из материнских рук, вести немудреные беседы с соседями и, наконец, жениться по материнскому выбору на девушке, которую она облюбует для меня. Станем ли мы оба от этого счастливее?
Много раз, наверно, менялся лик окружающей местности. Материнская забота о сыновьях остается прежней. Из века в век они оделяли детей лучшим куском, стелили постель в самом сухом и теплом углу, сватали им красивейших невест. Их добрые наставления достойны того, чтобы, подобно самоцветным серьгам, никогда не расставаться с нашими ушами. Материнское терпение — залог мира и благоденствия на земле.
Однако, как далеко ни уводили меня общие размышления, проблемы реальной жизни не могли разрешиться сами собой. Если бы дело заключалось лишь в том, чтобы вернуться из города обратно в селение и сменить не любимый матерью автомобиль на допотопную арбу, — все решилось бы двумя-тремя словами. «Мама, я снова здесь, — сказал бы я, появляясь на пороге. — Весь в твоей власти. Поступлю, как ты велишь».
Но будет ли она довольна таким поворотом дел? Примет ли подобную жертву? Кивнет ли согласно: «Вот и хорошо, мой разумный мальчик. Бросай город, бросай все. Живи потихоньку, как жили предки…»? Нет, таких слов она не произнесет ни за что! Моя мать вовсе не чуралась нового. Разве не из ее рассказа я узнал о появлении в селении первого трактора?
Вот как это произошло. Артель только что организовалась, и на общий двор каждый тащил что мог. Кто гнал волов, кто вел на веревке яловую корову. А у других не было за душой ничего, кроме сохи да старого хомута. Люди не стыдились бедности. Ими владела вера, что сообща можно прожить лучше, чем порознь. Дружно посеяли, подоспела на артельном поле и жатва.
Вскоре разнесся слух, что в помощь колхозникам из города присылают машину-самоход. Это в селение, где железный плуг и то был до сих пор в диковинку! Само слово «трактор» знало всего два-три человека из местных всезнаек. Встречать «самоход» вышли далеко за околицу, с любопытством сгрудились вдоль дороги. Ох как всполошил всех рев мотора! Словно небеса разверзлись или началось землетрясение. Трусоватые прятались за чужие спины. С писком разлетались из-под железных колес скворцы и воробьи. На следующее утро комсомольцы говорили: «Это только первый трактор, будут и другие машины. Советское правительство обещает помогать колхозам, таково завещание товарища Ленина. Он говорил, что трактора всех перетянут на сторону коммуны!» Один из противников колхоза Шафигула стал настырно расспрашивать: «Говорите, что без волов и без коней передвигается? А где человек? Наверху сидит? Что же, он плетью машет или голосом пугает, чтобы «железка» ехала?» Ему разъяснили, что тракторист поворачивает руками небольшое колесо, величиною с сито. Куда повернет, в ту сторону и колеса едут. Шафигула расхохотался: «Так я и знал! Хитрость шайтана. Под железкой спрятан обыкновенный бык; парень в него тычет, вот бедняга и тащится куда велят».
Пришлось подогнать трактор к самому порогу. Сзади прицепили арбу, куда полным-полно набилось детишек, и среди них затесался седобородый дед, из самых бесстрашных. Старику так понравилось катанье, что он, сидя в тележке, заявил о желании вступить в колхоз. К трактору постепенно привыкли. Лишь упрямый Шафигула никогда не называл его иначе как «железякой шайтана».