А человек он ужасно симпатичный. Подарил мне на прощание котеночка — малыша Нормана — названого братика для нашей Киттикати: он оставляет лужицы на половиках и за это на собственной шкурке постигает, что значит «любовь без поблажек», — и так будет продолжаться, пока он не научится делать свои дела где положено. Ты бы Нормана сразу полюбил. Не то что Киттикатя. Она потому и сидит на холодильнике. Ну да ничего, рано или поздно они поладят.
Выйдя от Альберта, я надумала (соберись с силами, ты уже большой мальчик) постучаться к Анне-Луизе, и она открыла мне, вся запыхавшаяся, — изводит себя своей аэробикой. Какие же вы еще дети! Короче, Тайлер, я рассказала Анне-Луизе о звонке с озера Тахо (уф, гора с плеч — теперь я могу не мучиться чувством вины), мы с ней выпили чаю, и, представь себе, это она надоумила меня не откладывая тебе написать. Я-то колебалась, полагая, что нужно дать тебе время сперва самому разобраться в своей жизни. Она, подозреваю, сочла, что я как мать веду себя безответственно, раз не попыталась с тобой связаться гораздо раньше, но мне ли наставлять кого-то на путь истинный, когда я сама семнадцати лет от роду (бедная моя мама!) сбежала из дома с Нилом. Видно, тяга к побегам у нас фамильная. Пожалуй, пока не поздно, надо приковать Дейзи цепью к радиатору.
Словом, сдается мне, Анне-Луизе ты все еще небезразличен. Она тебя знает лучше, чем ты думаешь. И довольно об этом. Ну вот, теперь телефон звонит! Жди.
СПУСТЯ ЭДАК ЧАС: Звонила какая-то тетка выяснить, когда мы чистили дымоход. Черт подери всех этих телефонных толкачей! (Прости за грубость [кстати, Скай еще занимается этой мурой?].) Потом я вышла на улицу убрать на зиму садовый стол и стулья. А потом Норман сделал свои дела куда полагается, и нужно было его поощрить. Без конца на что-то отвлекаешься.
Настроение у меня переменилось. И солнце скрылось за облаками. И сейчас у меня такое настроение, какое иногда на меня нападает… когда хочется спросить — где он, где тот близкий друг, кому я могла бы сейчас запросто позвонить? Вот если бы я могла позвонить такому другу и с ним поговорить, все было бы прекрасно. Да вот беда — я и сама не ведаю, кто этот друг. Но в глубине души я знаю, что причина моего настроения — в ощущении, что меня разобщили с моей внутренней сущностью.
Послушай хоть ты меня, Тайлер, — послушай свою разболтавшуюся мать-в-натуре. Господи, я так давно набираю этот воображаемый номер, что если бы на том конце вдруг ответили, я, вероятно, впала бы в прострацию и не сумела бы вспомнить, кому я звоню. Тебе такое чувство знакомо?
Охххх! У каждого из нас в душе столько тайн. Столько темного. Возможно, ты уже начал замечать это. Судя по адресу, который ты оставил Дейзи, ты сейчас в Западном Голливуде. Если мне не изменяет память о давних днях, связанных для меня с микроавтобусом-«фольксвагеном», Западный Голливуд — местечко неплохое, однако далеко не оазис патриархальной нравственности. Так что, возможно, теперь, когда ты там пожил, ты начал приглядываться к не самым светлым сторонам людской природы.
А! Как вспомнишь о собственной молодости… И все-таки, Тайлер, мне хотелось бы думать, что мой «заскок», растянувшийся на последние несколько лет, был не совсем впустую. Вот почему сейчас, мне кажется, пришла пора поделиться с тобой моими собственными представлениями о некоторых вещах — кто знает, может, когда-нибудь это поможет уберечься тебе.
Вот что я хочу поведать тебе, сын мой возлюбленный: очень скоро, если это еще не произошло, ты начнешь замечать черноту в каждом из нас. У тебя самого начнут появляться черные тайны, и ты мало-помалу станешь совершать черные дела. Ты будешь поражен, на какую душевную черствость, на какие неблаговидные помыслы и поступки ты, оказывается, способен, и все-таки ты не сумеешь этому воспрепятствовать. И к тому времени, когда тебе исполнится тридцать, у всех твоих друзей тоже будут черные тайны, но пройдет еще много лет, прежде чем ты доподлинно узнаешь, какие именно черные тайны они скрывают. Представляешь, каково играть в «летающую тарелку», фризби, посреди кладбищенских могил? Вот так будет выглядеть жизнь на этом этапе. И главную радость от общения с друзьями ты будешь извлекать из разительного контраста между тем сиянием, которым была озарена ваша юность, и чернильно-черным морем, которое теперь разливается у ваших ног.
А потом, когда ты доживешь до моих лет, ты увидишь, как твои друзья начнут умирать, терять память; ты станешь с горечью замечать, как кожа их покрывается сеткой морщин и увядает. Ты увидишь, как все их темные тайны начнут выходить наружу — как они будут сказываться на психическом и физическом облике твоих друзей и зазвучат в их собственных откровениях — да-да, Гармоник, Гея, Мей-Линь, Дэвидсон и все прочие, все по очереди начнут говорить начистоту, где-нибудь поближе к рассвету, пока ты смазываешь йодом их ссадины, делаешь необходимые приготовления, чтобы ввести им противостолбнячную сыворотку, звонишь в «911» и терпеливо ждешь, когда они выплачутся. И единственная награда за все это — за то, что их когда-то юные сердца превратились в черный битум, — в любви к твоим друзьям, которые после всего этого, как ни странно, станут тебе еще дороже, хотя из-за них мир покажется тебе пустыннее и страшнее, — и в их любви к тебе, потому что ты тоже станешь им дороже. Нулевой баланс (формула успеха из учебного пособия для распространителей «Китти-крема»®).
Наши достижения — это то, благодаря чему мы, возможно, вызываем у других интерес, Тайлер, но любят нас за наше потаенное, темное. У тебя будут свои темные тайны, Тайлер, а я все равно буду любить тебя. У Дэна есть свои темные тайны (ну, в его случае не такие уж тайны, верно?) — а я все равно по-своему его люблю. И — да, Тайлер, да, — у меня тоже есть свои темные тайны. И я надеюсь, меня ты все равно будешь любить. Прекрасное и печальное сплетены неразрывно; и даже Франкенштейну бывает одиноко. Потому, Тайлер, тебе нужно простить Дэна, только и всего. Если у тебя это получится, ты преуспеешь больше, чем я сама, но в конечном счете прощение — это то, к чему нам надлежит всеми силами стремиться, в противном случае мы ничем не отличаемся от животных. Темные звери. А с этим смириться уж совсем невмочь. И если ты сидишь дома и ничего не делаешь, Господу это понравится куда меньше, чем если, ты отважишься пуститься в путь и, не исключено, нарвешься на неприятности. Рискни пойти на неприятности и прости Дэна. А после просто забудь о нем.
Ну, хватит, хватит. Последнее, что тебе нужно, — чтобы твоя хипповая мамашка тебя доставала. Ты мой сын, Тайлер, и, смею надеяться, я указывала тебе верную дорогу. Дом у нас был, может, и не совсем как в семейных телесериалах, но ты знаешь: тебя здесь любят, и что бы ты ни сделал, я никогда не разлюблю тебя. Поступай как знаешь, только потом возвращайся домой. Возвращайся скорее. Мы по тебе скучаем, мы тебя любим… и, возможно, Норман наконец-то ответит тебе на вопрос, почему Киттикатя барабанит лапами по крыше у тебя над головой.
Ну вот, опять рассюсюкалась. Что с меня взять, старуха-олдуха? Не пропадай из виду, драгоценный плод сердца моего.
Твоя мама,
Джасмин.
59
На очереди письмо от Дейзи, в которое вложено еще одно, нераспечатанное, письмо — письмо, пришедшее на мой ланкастерский адрес из (нет, не верю!) фирмы «Бектол», Сиэтл.
4 декабря
Дорогой нелюбящий БРАТ!
Вчера тебе пришло это письмо. «Бектол» — это ведь та компания, во главе которой стоит, как его, ну тот, о ком ты все уши прожужжал… Фрэнк Мейлер, кажется, нет? Не иначе зовут тебя к ним на работу, какое-нибудь искрометное предложение. Если вдруг окажется, что тебе припасли местечко в аппарате управления, постарайся пристроить на работу Мюррея. Увы, мой ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ все еще понапрасну обивает пороги. Он, правда, мог бы устроиться в «Бифштексы у Дейли» — на подноску в салат-баре, но тогда ему пришлось бы в рабочее время носить СЕТОЧКУ ДЛЯ ВОЛОС. Унизительно.