Томительные переговоры закончились. Петр поставил на стол очередной чайник, стало легче и проще, будто и не было только что никакой сложности, а Василий тут же принялся перечислять мне все особенности Верхнего озера: наиболее добычливые места, затонувшие деревья, глубины… Рядом с профессиональными советами появились истории, сказки, легенды, принесенные оттуда, куда завтра утром собирался и я.
…Еще в утреннем тумане я отвел от берега лодку и попрощался с нашей деревушкой до позднего вечера. Густая роса и высокие теплые полоски ранних облачков обещали ясную, тихую погоду. Хорошую погоду обещали и гагары. Гагары стонали на озере только в случае явной опасности. Опасностью могли быть хищник или близкое тяжелое ненастье. Когда день обещал быть хорошим, сторожкие, угрюмые птицы вдруг подплывали к самой деревне и принимались оповещать нас своим звонким «ку–ку–вы» о завтрашнем солнце.
Вчера вечером гагары долго купались и кукувыкали около деревни. Погоду обещал и тихий малиновый закат. Такой закат называют ведренным. В огне его вечерних облачков никогда нет желтого, тусклого света, который обещает назавтра только сырое, тоскливое ненастье. Ведренный закат догорает спокойно и никогда не полыхает по небу огненными красками пожара, вслед за которыми обычно является долгий, несговорчивый ветер.
Ни ветра, ни дождя я не ждал. Лодка осторожно обошла отмель и, завернув за Острый Мыс, неторопливо потянулась в сторону Концезерья.
Концезерье было пристанищем для лодок. Моя лодка осталась на берегу, а я осторожно подходил к тому месту, где начинался лес.
Лес начинался двумя огромными елями. Эти ели, как ворота, отрезали собой владения человека и открывали владения другого хозяина — тайги. Около елей я остановился, откинул стволы ружья и опустил в них два пулевых патрона. Лес молчал. Шаг, еще шаг, и настороженное молчание тайги обступило меня со всех сторон. Я внима–тельно высматривал впереди себя лесную дорожку и все крепче сжимал ружье.
Молчание человека, вступившего первый раз на тропу, и ответное молчание тайги, казалось, доходили до предела и должны были вот–вот взорваться каким‑то неожиданным звуком… И молчание взорвалось.
Это были рябчики — быстрый выводок рябеньких птичек разом сорвался с тропы и исчез среди еловых лап. Потом рябчики поднимались еще и еще, но каждая следующая стайка все меньше и меньше трогала меня.
Лесной остров кончился, и тропка выбралась на болото. Сапоги вязли в торфе, грязь вырывалась из глубоких черных ям и оставалась тяжелыми комьями на брюках и куртке, но мне было легко, легко от светлого, открытого места, где можно далеко видеть и все знать впереди. С болота не хотелось уходить. Но снова еловый остров, снова тропа среди косматых стволов, и на этой тропе — тяжелые следы большого медведя…
Медведь прошел только что. Это я узнал по тонким струйкам мутной воды, которая еще не до конца заполнила канавки, оставшиеся на глине от когтей животного. Я остановился. Молчание леса стало еще беспокойнее: медведь, грозный хозяин тайги, был где‑то рядом… Где он? Впереди? Сзади?
Теперь каждый следующий шаг вперед я делал, неприятно ощущая близость могучего хищника. В голову приходили рассказы о подобных встречах, все истории, созданные устным творчеством лесных жителей и окрашенные подчас не слишком веселыми красками. Я готов был в любую секунду ответить выстрелом и чуть было не спустил курок, когда из‑под ног выпорхнул еще один выводок рябчиков… Тропа уводила дальше, медвежьи следы все так же тянулись впереди меня, но сам хозяин пока не появлялся.
До озера я добирался намного дольше, чем положено было на эту дорогу. Шелест тростника и легкое покачива–кие волны у высокого берега успокоили. Тростник и волны давно были знакомы мне. В их голосе тоже мог послышаться шорох крадущегося зверя, но я давно знал эти голоса и не вкладывал в них никакого иного содержания…
Старый плот уже не мог служить: его бревна набухли, потяжелели и с трудом держались на воде. Я валил сухие ели, рубил их на части и складывал на берегу. За елями приходилось подниматься в лес, я продолжал все так же неспокойно оглядываться по сторонам и только за стуком топора несколько забывал, что хозяин в тайге пока не я.
Шест уже не доставал дна. Я был один посреди озера, посреди тайги. Наверное, так можно было долго стоять и слушать тишину, видеть, как эта тишина медленно поднимается от воды по ветвям берез и, легонько коснувшись еловых лап, незаметно уходит навстречу другой тишине, тишине не очень далекого северного неба… Но в тот раз я не видел красоты берегов, не слышал торжественного молчания елей, я просто отдыхал после первой неспокойной тропы к озеру, отдыхал на воде, на время вырвавшись из тайги… Тайга громоздилась вокруг озера тяжелой темной стеной, и мне казалось, что она только и ждала того момента, когда я ступлю обратно на берег. Подплывать к берегу не хотелось.