Но Буян ограничивался только грозным предупреждением, внимательно следя, как бы не попасть под удар копыта. Удар копыта передней ноги мог оказаться для собаки роковым. Это было страшное оружие лосей, которое хорошо знал даже сам хозяин тайги медведь. Острое, тяжелое копыто перерубало позвоночники, дробило черепа, и не одна слишком самонадеянная собака поплатилась жизнью за непочтительное отношение к лосю.
Работу другого пса–лосятника мне уже не удалось посмотреть. Пса звали Налеткой. Это была осторожная, податливая по отношению к людям деревенская собака. Кудлатая, постоянно в репьях, она мало чем походила на тех бойцовых собак, которые могли спасти жизнь охотнику, когда раненый медведь выбивал из рук ружье. Но в лесу Налетка преображался в грозного зверя, и не один лесной бык был остановлен им. О Налетке рассказывали много, но недавно пес оглох, и теперь его хозяин вынужден был отказаться от походов за крупным зверем.
Других хороших собак–лосятников мне встречать не привелось. Давно рядом со мной не было и Буяна, и теперь только снег, ветер да знание места были нашими помощниками в трудной лесной охоте.
Знание места я называл для себя знанием карты. Но это знание не было результатом изучения яркого листа бумаги, где рядом с названиями населенных пунктов, отметками высот и не всегда точными контурами озер иногда удавалось отыскать пунктирную линию лесной тропы.
У нас в лесу была своя собственная карта, и эту карту никогда никто не рисовал. Карта была в голове у каждого охотника, у каждого рыбака. Она была известна до малейших подробностей, и, может быть, именно эти подробности мешали нередко постороннему человеку понять ту дорогу, о которой рассказывал ему местный житель.
Подробности, которыми я обязательно украшу дорогу ну хотя бы на Красово озеро, могут напугать, а в лучшем случае показаться невнимательному человеку лишними деталями, или, как теперь принято красиво говорить, избыточной информацией. Но если человек, попавший в новые места, знаком с чувством познания, ему будет совсем небезынтересно разобраться, почему, что и когда было здесь, где сейчас встречают его только малопонятные названия озер, ручьев, выпасов и пожен. И если «почему?», «что?» и «когда?» найдут свои ответы, то даже простая история Часовенного озера может показаться бесконечно глубокой…
Часовенное озеро я видел всякий раз, когда направлялся на Красово. Это и было то самое озеро, которое встретило меня белым лебедем и глубокими всплесками больших сонных рыб. Часовенное открывалось сразу за деревней темной молчаливой водой. Эту грустную воду я узнавал всякий раз, поднявшись на холм, и мне верилось тогда, что это озеро лежит много ниже всех остальных озер… Высокие берега не казались высокими, казалось, не берега поднялись высоко вверх, а глубоко вниз опустилась сама вода. И эта опустившаяся далеко вниз вода и заставляла задумываться о чем‑то большом, давно канувшем в небытие.. Наверное, такую же необычную воду видели здесь и первые поселенцы, и, возможно, именно поэтому на Часовенном озере и была поставлена когда‑то маленькая деревянная часовенка.
До этого озеро называлось просто Темным в отличие от другого, Домашнего, светлого и веселого, где люди срубили свои избы. Название «Темное», видимо, было дано озеру по темной молчаливой воде, как были даны другие простые и точные названия Долгому ручью, Верхнему озеру и Черной лахте. Но с постройкой часовни прежнее название озера начало забываться, и теперь моя тропа к Красову обязательно проходила неподалеку от Часовенного озера.
Я шел дальше и почти всегда мысленно невольно обращался к тем строителям, которым, может быть, выпадет построить когда‑нибудь на берегу бывшего Темного озера настоящий город. И тогда мне очень хотелось, чтобы ту улицу, которую проложат на месте сегодняшней дорожки к деревянной часовне, назвали сначала просто Часовенной, чтобы это название, пришедшее из глубины веков, заставило первых горожан внимательней посмотреть на воду озера, заставило понять, что эта вода совсем не похожа на воду других здешних озер, и, может быть, тогда люди внимательней отнесутся не только к самой воде, но и к вековым елям, которые плотной стеной окружают деревянную часовню… А когда город встанет, поднимется под крыши, когда кто‑то из строителей или горожан уж очень отличится в служении своей земле, когда память и уважение к этому человеку будут настолько велики, что его имя по старым понятиям станет святым, пусть тогда, только тогда Часовенной улице дадут новое название… А уж если говорить начистоту, то во имя человека, ставшего для людей воистину святым, можно построить и еще одну, и самую хорошую, улицу, оставив прежние названия прежней истории.