Вспомнив о белой, не удержавшей меня тишине, я снова возвращаюсь к Ивану Михайловичу, хозяину Янцельского озера. Человек этот стал для меня в тайге больше чем просто напарником в промысле. Порой уважение к нему переходило в хорошую зависть, и тогда я ловил себя на том, что брожу по тропам как бы вслед за этим по–своему талантливым человеком…
Я завидовал не только умению Ивана Михайловича сделать замечательную лодку или насадить топор так, что топорище придется как раз тебе по руке, а сам топор даже в сухую жару не качнется на березовой рукоятке. Наверное, больше всего меня привлекали его прямые и ясные суждения о многом, что не входило в перечень объектов лесного промысла. Именно от Ивана Михайловича услышал я о розовой тишине Янцельского озера и о легкой воде Домашнего. А когда вслед за Янцельским Иван Михайлович назвал еще одно интересное отхожее озеро, я, конечно, не преминул заглянуть туда.
Это было Окштомское озеро. Оно открывалось после Долгого ручья большим круглым зеркалом холодной воды. Озеро было удобным для любого ветра. У него не было теплых, ласковых берегов. Строгие, изящные ели подчеркивали холодную красоту воды, и даже лилии всегда казались здесь ледяными. Но озеро все‑таки тянуло к себе, сюда хотелось прийти рано утром и долго сидеть в лодчонке посреди зеркальной воды. Эта вода никогда не встречала тихим, приветливым голоском утренней волны. Она или молчала, или взрывалась сумасшедшими гребнями, и ты, забывший внимательно посматривать на небо, порой жестоко расплачивался за свою беспечность.
Путь к озеру был нелегким. Долгий ручей не доходил до Окштомского озера открытой свободной водой. Еще задолго он терялся в траве, и, прежде чем увидеть желанное озеро, приходилось долго и мучительно пробивать эту траву.
В траве под лодкой почти не было воды, но выйти из лодки не удавалось: все качалось и тянуло куда‑то вниз. Шестом я пытался отыскать там, внизу, хоть что‑нибудь твердое, но уставал, садился и тянул, тянул на себя ломкие стебли. Стебли и листья часто были острыми. После такой дороги руки всегда саднило, дергало по ночам. Но трава была не последним препятствием на пути к Окштомскому озеру — в траве тут же сваливались на тебя хищной, тупой ордой комары. Полчища, легионы серых пигмеев съедали лицо, руки. Мази и жидкости не помогали: пот тут же смывал химическую маску. Химия попадала в глаза, от нее белели губы, облезали, покрывались трещинами, и тогда хоботки комаров впивались еще глубже…
Трава оставалась позади. После тяжелой дороги озеро останавливало и завораживало яркостью, и тогда я невольно вспоминал, что любая красота всегда таится за семью замками…
Окштомское озеро надолго не задержало меня. Я бродил по очереди ко всем озерам и, возвращаясь из тайги, часто ловил себя на мысли, что где‑то там, далеко, и на этот раз осталась не найденная мной особая тишина… В тайге бушевало лето, зеленое поющее лето Севера, поющее и днем, и белыми ночами. В такие ночи почти на всех озерах одинаково хорошо ловилась рыба. В легком ночном тумане крупные мокрые рыбины поблескивали черненым серебром и оттого казались особенно тяжелыми. Я складывал их в берестяной заплечник, возвращался домой с богатым уловом и тогда не так остро осознавал, что все озера открыты еще до меня, и даже как будто примирился с тем, что хожу по тайге вслед за бывшими здесь людьми, пользуюсь их тропами, что мне самому вряд ли удастся проложить свою собственную лесную дорожку.
Приближалась осень. Тайга отшумела и приготовилась встретить заслуженные яркие краски. Я по–прежнему бродил к своему Верхнему озеру, по–прежнему отмечал, что эта вода никогда не знала ни бурь, ни глубокого спокойствия и что ночной костер на берегу никогда не горел здесь так таинственно и осторожно, как полагалось ему гореть рядом с настоящим сказочным озером. Казалось, у Верхнего озера не было никаких тайн, но я продолжал навещать его, и раз от разу неприметная таежная вода становилась для меня глубже и богаче. Я знал теперь, в какое время появятся у поверхности стаи плотвы, где и когда начнут свою охоту окуни, как ляжет туман у Длинного мыска перед завтрашним ясным днем и какая ель упадет в воду в следующий бурелом… И когда я не был на Верхнем озере, смутное, но уже беспокойное чувство заставляло вспоминать плот, оставленный на берегу, сегодняшний закат, который опустился на воду без меня, низкий вечерний туман, что вот–вот выползет из устья ручья и медленно потечет к моему кострищу. Утром туман растает, уйдет и на голубую воду упадет рядом с моим плотом желтый березовый лист.