– Боюсь, вы не сумели меня достаточно заинтересовать, – иронически заметил он вслух. – П-приложите больше усилий.
В следующую минуту произошло нечто, начисто отбившее у Фандорина охоту иронизировать – до самого конца этой запутанной и даже невероятной истории, стоящей особняком среди множества головоломных расследований, которыми Эрасту Петровичу довелось заниматься в жизни.
– Хорошо, – кивнул герр майор. Вскинул руку с пистолетом и выстрелил Питу Буллю в лоб.
Инженер умер мгновенно, еще до того, как его тело тяжело ударилось о пирс.
– Так убедительней? – спросил Шёнберг у оцепеневшего Фандорина и навел дуло на Масу. – Водолаза будет заменить несколько сложней, чем механика, но я решу эту проблему. Убить азиата или вы уже достаточно заинтересованы?
Вряд ли пылкая душа Пита Булля успела отделиться от плоти, прежде чем ее догнала ледяная душа Шёнберга. Маса проломил майору кадык бешеным ударом кулака, развернулся на левом каблуке и впечатал носок правого ботинка в переносицу соседнему агенту. Вышиб у другого из поднятой руки «маузер», отбил локтем неловкий, панический хук и впервые в жизни применил прием «таран», про который прежде только читал в специальной литературе и сомневался, осуществим ли он на практике: стальными пальцами пробил под ребрами врага дыру и вырвал пульсирующее сердце.
Яростный вой, который издавал японец, проделывая эти ужасающие манипуляции, занявшие не более двух секунд, был так высок и пронзителен, что у Фандорина заложило уши.
Эраст Петрович тоже не стоял на месте. Отстав от своего помощника всего на пол-мгновения, он шагнул вперед и одновременно, обоими кулаками, оглушил двух немцев – тех, что находились на дистанции в три шага. С остальными двумя, до которых было пять шагов, пришлось немного повозиться. Они успели отскочить, и левый даже выстрелил, но пуля прошла выше, потому что Фандорин перешел в партер – кинулся противникам под ноги. Длинной подсечкой сбил стрелявшего, второго достал точечным ударом в пах, а когда зашибленный охнул и согнулся, притянул за голову к себе и свернул шею.
Упавший полз за отлетевшим в сторону пистолетом. Эраст Петрович в прыжке обрушился ему на спину, схватил одной рукой за лоб, другой за подбородок. Хруст, всхлип, кончено.
– Погоди, я их допрошу! – крикнул он, видя, что Маса, покончив со своими, бросился к двум оглушенным.
Но японец по-прежнему исступленно визжал и ничего не слышал. Страшной, окровавленной по локоть рукой он нанес два коротких удара. Допрашивать стало некого.
Фандорин поднялся на ноги, тряхнул головой, прогоняя багровую пелену, туманившую взор. В бою нельзя терять так называемый «третий глаз» – то есть нужно все время мысленно видеть происходящее словно бы со стороны. Но Эраста Петровича всего трясло. За время безмятежной арубской жизни он отвык убивать и стал забывать о том, какой мир на самом деле.
Мир же был вот какой.
Только что, в считанные минуты, на маленьком пятачке прервались тринадцать человеческих жизней, а море шелестело всё так же ласково, тропические заросли пряно благоухали, звезды лучились южной негой, да еще и выглянула сиропно улыбчивая луна.
Мерный стук привел Фандорина в чувство.
Это Маса, стоя на коленях перед телом Пита Булля, клал покаянные поклоны, бился лбом о настил.
– Я не сумел вас уберечь, Бурь-сан, – плакал он, – мне нет прощения. Мне нет прощения! Мне нет прощения!
Инженер лежал на спине, обратив к луне мертвое серебряное лицо. Судя по его надменному выражению, рассчитывать на прощение Масе с Эрастом Петровичем не приходилось.
Развитие действия
Распрекрасная жизнь
22 октября 1903 года. Остров Сен-Константен
Этой самой Лавинии давно нужно было дать от ворот поворот. Что она лезет со своей дружбой? Во-первых, дружить вообще ни с кем не надо, потому что привыкнешь к человеку, а она возьмет и помрет. Во-вторых, уж во всяком случае нельзя дружить с тем, у кого на лице Печать. Глаз у Беллинды на такие вещи был зоркий, она про каждую тутошнюю девчонку могла сказать, у кого есть Печать, а у кого нет. Те, что с Печатью, помрут. У них особенный жалостный блеск в глазах и кожа будто воском натертая.
Лавиния тоже такая. Вроде и не кашляет почти, на щеках иногда бывает румянец, а пушистые ресницы, для которых у нее есть специальная крошечная щеточка, сияют и золотятся, как у здоровой, но не жилица, это точно.
После ужина подходит, вся такая с умильной улыбочкой, протягивает букет лютиков и сю-сю-сю по-английски, со смешным лягушачьим акцентом:
– Это тебе. Я в саду нарвала.
– Ненавижу лютики, – отрезала Беллинда. – И вообще не подкатывайся. Ты мне не нравишься.
На знаменитых ресницах мгновенно засверкали капельки. Как и все тут, Лавиния обожала пустить слезу.
– Я знаю, почему ты так со мной! Ты думаешь, я скоро умру!
Подобной проницательности от дуры Беллинда не ждала и удивилась, но не сильно. В сущности, все тут одинаковые, все с утра до вечера думают об одном и том же.
– А я тебе вот что скажу, – всхлипнув, зашипела Лавиния, уже не девочка-конфеточка, а злобная маленькая сучка. Такой она Беллинде, пожалуй, понравилась больше. – Ты умрешь первая! Ты скоро умрешь! У тебя пойдет кровь горлом! Или ты ночью задохнешься от кашля! Или еще что-нибудь! Я умею это видеть! И я приду на твою могилу и положу туда твои ненавистные лютики.
Пророчества Беллинда не испугалась, она была не из пугливых. Только подумала: ишь ты, я шарахаюсь от тех, что с Печатью, а эту наоборот к ним тянет. Интересно.
Оскалилась:
– Договорились.
Лавиния, давясь от слез, а потом от кашля, покатилась прочь по коридору – и налетела прямо на Кобру.
– Не ссорьтесь, крошки, – сказала та, действительно очень похожая на очковую змею – длинная, тощая, с большущей башкой и в роговом пенсне. Прижала к животу кхекающую плаксу, погладила по золотым кудряшкам.
Поманила Беллинду:
– Подойди и ты.
Делать нечего, подошла. Сделала улыбочку.
Кобра погладила по лбу и ее – будто деревянной дощечкой провела, да еще ледяной. Хотя дерево вроде ледяным не бывает. Рука сильная, здоровущая, как у мужчины, с коротко остриженными ногтями.
К Лавинии, которая приехала из Бельгии, директриса обращалась по-французски, к Беллинде по-английски. Выговор жуткий, такой немецкий-немецкий, но понять можно.
– Смотрите, какой красивый закат, мисс, – проворковала Беллинда, чтобы Кобра ее уже выпустила.
– О да. – Директриса тереть голову перестала, но обняла обеих девочек за плечи и подвела к окну. – Ваши благодетели поставили санаторий в очень красивом месте. Всё, как на ладони: берег, море. А скоро мы все пойдем восхищаться прекрасным закатом. Можно каждый день любоваться на этот чудесный Божий мир!
За три месяца Беллинда этим видом уже так налюбовалась, что ее чуть не вытошнило прямо на подоконник.
Дом, это правда, стоял выше поселка и порта. В так называемом саду (на самом деле это была просто площадка, похожая на лысину с редким зачесом) полагалось гулять парами. За территорию ни-ни. Разрешается: тихо играть в рекреации, тихо читать в библиотеке. Кому доктор Ласт назначил разрабатывать легкие – поют хором божественное. Еще можно на выбор учиться рукоделию, рисовать акварелью или ухаживать за каким-нибудь деревцем. Беллинда выбрала последнее, потому что это давало возможность находиться вне пределов дома в одиночку. За ней закрепили фикус, который она исправно поливала и уважала за стойкость характера. Фикус был вроде нее: такой же чахлый, но не сдающийся. И его тоже привезли издалека. Земли на острове не было, одни камни. Каждое деревце росло в кадке, для цветочных клумб и газонов Кобра заказывала грунт на Тенерифе.
За исключением пейзажа, который осточертел, потому что каждый вечер девочек специально приводили «восхищаться закатом», Беллинде здесь вообще-то жутко нравилось.