Теперь и мальчишка начал озираться по сторонам, держа наизготовку карабин.
И вот они оба, то и дело поглядывая на раненого, направились вверх по оврагу. Их путь — мимо моего куста. Солома, которая валяется на дне оврага, сопровождает шуршанием и хрустом каждый их шаг. Меня они не видят.
Что же их пугает? «Айн, нур айн!» Они видели только одного из наших. Видать, полагают, что двое других с пулеметом спрятались в стороне и как только преследователи обнаружат себя выстрелами, пулеметчик срежет их очередью.
Фашисты уже рядом со мной, а я еще не принял решения. Могу застрелить обоих, это нехитро: моего куста им не миновать, пройдут рядом. Но даже если удастся обойтись двумя выстрелами, на них все равно сбегутся другие, а трупы точно укажут и мой адрес и адрес пулеметчиков. Да, но если эти двое пройдут мимо, может быть, сейчас сюда вернется вся банда?
Кусты трещат у меня за спиною — немцы уходят. «Ну, дождался?» — пилю я себя.
Привстал на одно колено, выглянул из-за куста. Гитлеровцы уже в конце оврага, гам, где он пересекается с лощиной. Впрочем, мальчишку уже не видать, покачивается лишь пилотка верзилы. Не стрелял, когда они были рядом, а теперь и вовсе мало смысла. Ну, а наши бойцы? Спят! По прежнему спят!
Фашисты скрылись за поворотом оврага. Выскакиваю из своего убежища и иду за ними вслед, чтобы выяснить обстановку. Все стало ясно с первого взгляда. Недалеко, меньше чем в полукилометре, разлеглись на сухом пригорке преследователи. Их человек десять, не меньше. Они еще не слышат, что им визгливо кричит мальчишка, но видят, как он воинственно взмахивает карабином и показывает рукою на овраг. Один за другим солдаты вскакивают на ноги и спешат навстречу тем двоим.
Бегом возвращаюсь на прежнее место. Надо подаваться поближе к пулемету, перебраться на ту сторону оврага. Но стоило ступить в трясину, ноги увязают выше колен. Шаг, второй… Нет, не успеть перебраться, застигнут на полпути! Выдираюсь обратно, швыряю камешки через овраг в спящих бойцов. Раненый приподнял голову. Это и есть Василь Василич. Лица его не разобрать, но вижу, что он сильно зарос бородой.
— Немцы! Немцы! — кричу я и тычу пистолетом; туда, где овраг кончается и упирается в мелкую лощину.
Не слышит он меня или не понимает?
— Немцы! Немцы подходят!
Опять мчусь к концу оврага — ближе к опасности, но здесь более удобная позиция для засады. Выглянул в лощину — и тут же отступил. Беспорядочной толпой бегут на меня по лощине преследователи. Их больше десятка. Ёкают болотные кочки под солдатскими каблуками, летят брызги. Впереди всех знакомый уже фашистский сосунок, лицо его искажено от охотничьего азарта.
Чуть подрагивает пистолет в вытянутой руке. Восемь патронов в обойме, девятый в стволе. Медленно, плавно, как учили на стрельбище, нажимаю на спуск.
Левой рукой лихорадочно роюсь в кармане, выгребаю запасные патроны. Успеть бы только перезарядить обойму!
Спусковой крючок уже не пружинит, чуть скрежетнул и встал на упор. Теперь дунь посильнее на палец и — выстрел. Я опускаюсь на колено и кладу пистолет на согнутую в локте руку — так удобнее, точнее, и в тебя попадут не сразу.
С треском врезались в кустарник фольксштурмовцы. Непроизвольно тут же вздрогнул указательный палец на спуске. Грохот выстрела оглушил меня. Канонада на Висле казалась тише.
Мгновенный озноб проходит по телу. Солдат в очках, выскочивший прямо на меня, роняет автомат и, обхватив руками живот, садится в черный ил. Бежавший следом спотыкается о сидящего, падает, на лету получает пулю и валится в колючий кустарник. Еще и еще раз подкидывает вверх мою руку отдача пистолета. Еще один солдат или фольксштурмовец, кто там его разберет, кувырком летит с откоса в трясину. И все, все! В исступлении что есть силы жму на спуск. Выстрела нет. Обойма пуста… А перезаряжать когда уж! Вот они — красная перекошенная рожа верзилы, вот белесый мальчишка…
— А-а-а!.. — грозный рев атаки врывается в уши. До атакующих меньше десяти шагов. Они стреляют, а я с пустым пистолетом…
— Эй, друг, пригнись! — слышу тревожный крик у себя за спиной.
Знакомый ломкий голос!
Метнул назад быстрый взгляд. Пулеметчик высунулся из укрытия, грозит мне кулаком. И снова слышу отчаянный, истошный вопль: — Пригнись!