— Эх, дядя Вася, дядя Вася!.. — твердил Леша, все еще не надевая ушанки. — Как же ты, Василь Василич? В Тамбов-то как же? Обещал же ты в Тамбов…
Но долго ли можно горевать на войне? Гитлеровцы, наверно, добежали до деревни. Первые пули засвистели со стороны лощины.
Тревожно оглянулся Микола. Похоронить надо друга, а где? И когда? Сейчас опять разыграется бой.
Он еще раз огляделся вокруг и помрачнел. Рыть могилу нельзя: откопают, надругаются, гады!
Микола сжал губы, взял себе шапку Василь Василича, надел ее, но повязка не позволила надвинуть ее глубоко, и брови его чернели по-прежнему.
— Эх; не гадал я, что так расстанемся, Василь Василич!.. Прости, батько…
Глухо звучит его басок. Словно вбивая точки между его словами, хлопают выстрелы фашистов. Микола приподнял с земли тело, обхватил его за плечи. Я понял его намерение и подхватил убитого с другой стороны. Завернули тело в плащ-палатку. Выше колен увязая в зыбучем песке, мы заносим сержанта на середину оврага. Отяжелевшее тело провисает на руках, нести его и по ровному месту тяжело, а по краю трясины мы еле бредем.
Минута-другая — и выравнивается, смыкается ил над погруженным в него телом. Все. Как не было сержанта. И не найти его тела ни врагу, ни нам.
— После войны приеду… Руками всё разрою… Найду… Не оставлю в немецкой земле. В Тамбов отвезу, на родину! — кричит во все горло Леша; он подоспел к нам на подмогу.
Зажмурившись, он подымается по склону, выволакивая из грязи пудовые сапоги, и не замечает, что одна пола шинели выпросталась из-за пояса, тонет в грязи, тянет его назад. Шатаясь из стороны в сторону, он идет, как слепой, не к своему окопчику, а куда-то в сторону.
— Лешка, бисова душа! К немцам, что ли, собрался? — кричит ему вдогон Микола.
И только тогда Леша, вздрогнув, резко сворачивает вправо.
Проходит не меньше часа. Схлынуло возбуждение первых после боя минут, когда и трех метров не пройдешь шагом, все бегом, бегом, когда тебя колотит нервный озноб, когда и слова не скажешь тихо — кричишь и смеешься во все горло по каждому поводу и без повода.
Одной малой саперной лопаткой углубляем окоп на, троих. Мы теперь обосновались на гребне ската. Овраг остался далеко внизу.
Пулеметная очередь. Фашисты опять пытаются перебежать из лощины в непоражаемое нашим «Дегтяревым» пространство под обрывом.
Леша схватил винтовку и пополз по мелкому, пока еще только на глубину штыка отрытому ходу сообщения на запасную позицию. Один за другим прогремели оттуда его выстрелы. Он расстрелял две обоймы, вернулся, молча взял у меня из рук лопату и с прежним ожесточением принялся копать землю.
Подойти к нам трудно: три бойца, воевавшие с сорок первого года, с пулеметом, в умело отрытом окопе могут постоять за себя.
А вот хлеба у нас нет; ребята тоже не ели вторые сутки.
Пожалуй, прошло не меньше часа, а противник молчит. И в самом деле — к чему идти на риск, когда рядом шоссе, по которому вот-вот может проследовать какая-нибудь воинская часть? Достаточно остановить танк или повернуть пушку, попросить у проезжих помощи, и от самого умелого, лихого пулеметного расчета через несколько минут останется мокрое место.
Но Микола, тоже удивленный тем, что шоссе стало пустынным и тихим, высказывает предположение: «Наверно, шоссе стало непроезжим после налета штурмовиков; до сих пор вдали торчат подбитые машины».
— А як вы попали в такую передрягу, товарищ майор?. — спрашивает Микола во время затишья.
Их историю я уже знаю. Усиленный стрелковый взвод несколько дней назад перекрыл шоссе в десятке километров отсюда, чтобы задержать фашистов, наседавших с тыла, и дать возможность своему полку оторваться от противника. Кругом простирались болота и минные поля, пройти гитлеровцы могли только по шоссе, точнее говоря — по телам бойцов взвода, занявшего здесь оборону. Взвод решил боевую задачу — он держался с рассвета до темна. Ночью уцелевшие бойцы отступили. А к утру их заметили, и вот с утра пулеметчики начали свой последний бой.
Остальное я слышал, видел, знаю: «Ахтунг! Ахтунг! Ахтунг!» — пальба пулеметов, овраг — и вот мы вместе в окопе.
Да, надо ответить на вопрос, как я попал в эту передрягу. Пытливо смотрят на меня солдаты. Почему молчит майор? Непонятно.
Сказать им правду? — Но можно ли ее доверить случайным людям? Я же совсем не знаю их. Не знаю? Это кто же случайные люди? Пулеметчики? Герой-сержант, лежащий на дне ручья под илом? Характеристики нет? Листка по учету кадров? Где же еще проверяется верность воинскому долгу, верность Родине, как не в бою? Да еще в таком бою, где будь ты героем, будь трусом — никто ничего о тебе не узнает. Ведь совершенно ясно — случайные или не случайные люди рядом с тобой.