— Не удивляйся, если увидишь кого-нибудь знакомого, — сказал Мортимер. — И запомни: нам ваш Михаил Булгаков очень близок. Равно как и Елена Блаватская, Чарльз Ледбитер, Френк Херберт, Франклин Меррел-Вольф. Но особенно по нраву Алистер Кроули и Антон Шандор ЛаВей. Имя последнего в знак признательности я привел полностью.
— Никогда не слышал, — отозвался Черемушкин. — И чем же он вам близок? И кому это — вам?
Тут он немного покривил душой, и Мортимер не преминул это заметить.
— Лукавишь, Василий Артемьевич, — хихикнул он и погрозил Черемушкину пальцем. — Отдел Семендяева занимается делами эзотерической направленности, и уж про Кроули и Ледбитера ты знаешь прекрасно. Другой вопрос ЛаВей, но и его тематика тебе близка. Что касается Булгакова, то это не просто бытописатель, а и прорицатель, увидевший истинную природу вещей. Именно поэтому мы взяли на вооружение его ощущение мира, как наиболее близкое вам, людям. По крайней мере, вы это активно не отрицаете. Но философия потом.
Он поднялся по ступенькам и распахнул тяжелую скрипучую дверь.
Миновав фойе, они попали в большую комнату с четырьмя столами, полную людей, которые, естественно, издавали много шуму. Именно здесь было распахнуто окно и именно их голоса слышали Черемушкин с Мортимером. Одни сидели за круглым столом, ели, пили и болтали без умолку, а что болтали — не поймешь. Стол, кстати, был так уставлен яствами, что у него расползлись ножки, однако же он стоял насмерть. За другим столом резались в карты, здесь было потише. Третий стол был окружен, надо полагать, писателями, ибо тут в воздухе плотно висел этакий культурный полумат и специфические выражения типа: «Диалог-то, может, и хорош, да написан дураком», «Что бы вы, батенька, в сослагательном наклонении понимали, ни бельмеса вы в этом не петрите», «Вот и пишите-пишите, борзописец вы наш, корзина всё стерпит» и т. д., и т. п.
Нет, пока Черемушкин никого не узнавал, все были как бы на одно лицо. Вот если бы, положим, возник бородатый Лев Толстой, то его бы, конечно…, хотя как сказать. Вон сидит бородатый дядя и при том абсолютно лысый, а кто он? Что он?
— Это вот кто? — кивнув на дядю, спросил Черемушкин.
— Стыдно не знать классиков, — пожурил его Мортимер. — Это же Лермонтов. Михаил Юрьевич.
— Какой же это Лермонтов? — опешил Черемушкин. — Лермонтова застрелили в двадцать семь лет.
— Да? — Мортимер почесал затылок. — Ну да, застрелили, но в вашем измерении. А в другом, понимаешь, он доживет до почтенной лысины. Между прочим, Булгаков — чисто порождение вашей Земли. Нигде больше такого нету, не рождается — и всё тут. Ну, подойди, подойди к Михаилу Юрьевичу, ручку ему пожми, скажи приятное,
— Нет уж, — сказал Черемушкин. — Помер себе и помер.
Тем временем из-за последнего, четвертого стола донеслось громогласное:
— А вот не буду.
— Это почему это не будете? — не менее громко, перекрыв общий шум, вопросил некто, удивительно похожий на Гоголя, такого Гоголя, каким его изобразил Моллер. — Вы что себе позволяете? Я ведь могу и по физиономии, господин хороший. Вы меня плохо знаете.
Чушь какая-то, всё с ног на голову, Николай Васильевич был тихий человек.
— Разговор писателя с издателем, — шепнул Мортимер на ухо Черемушкину. — Видишь ли, некий издатель отказывается напечатать книжку Гоголя, а тому это в дикость, он же классик.
Глава 13. Я счел нужным аннулировать макет
— Ничего не понимаю, — сказал Черемушкин. — Мы где, вообще-то?
— Я же тебе говорил: мы уважаем Булгакова, — терпеливо ответил Мортимер. — Это дом Грибоедова, где собирается литературная братия, можешь проверить по написанному.
В руках его появился знаменитый роман, книжка сама собой распахнулась на нужной странице.
— Увольте, — с чувством сказал Черемушкин. — Это бред какой-то. Зачем мы здесь?
— Ты должен видеть происходящее с изнанки, — ответил Мортимер, заставив книгу исчезнуть. — За четвертым столом издатели вытирают ноги об авторов. Видишь ли в чем дело: издатели много важнее авторов. Литература много важнее реальности. Авторам при их разгульной жизни, смотри столы номер один и два, писать некогда. Из этого вытекает что?
— Вот именно — что вытекает? — моментально среагировал Черемушкин.
— Да то, что вся литература надиктована, — сказал Мортимер, посмеиваясь. — Автор всего лишь приводное устройство между тем, кто диктует, и бумагой, клавиатурой, кому как удобно. У тебя есть знакомый классик? Ты видел когда-нибудь, как лихорадочно, боясь пропустить возникающего в его мозгу очередного слова, молотит по клавиатуре знаменитый классик?
— А вот и нет, — возразил Черемушкин. — Сидят и ждут, когда придет вдохновение. Не молотят, отнюдь не молотят.
— Вдохновение и диктовка — одно и то же. Не путать с бредятиной, называемой женским детективом, которую тоннами плодят мужики-издатели. У вас сейчас нет диктовки, а потому нет и литературы.
— Эта что тут за экстремизм? — раздался сзади зычный голос, и над Черемушкиным навис здоровенный детина с физиономией неандертальца. — Попрошу, господа товарищи, выйти вон, от вас шум, гам и воляпюк.
Все вокруг внезапно зашаталось, Черемушкину на голову обрушилось что-то тяжелое и твердое, в шее хрустнуло, и свет в глазах померк. Очнулся он уже на свежем воздухе, на жесткой, ребристой лавке. Кстати, он не лежал, а сидел, голова гудела, на темечке имела место большая весьма болезненная шишка, шея ныла, руки-ноги, вроде, были целы. Рядом устроился Мортимер, который искоса наблюдал за сопящим озабоченным своим здоровьем Черемушкиным.
— Давно хотел спросить, — сказал Черемушкин. — Вы случаем не негр?
— С чего бы вдруг? — откликнулся Мортимер.
— Ну, нет, так нет, тогда объясните, что случилось. Почему эта горилла меня оглоушила? Почему не вас?
— Горилла — это поэт-лирик Язвицкий, тончайшей субстанции, э-э, человек, — ответил Мортимер. — Нет, это не Язвицкий тебя оглоушил, просто я счел нужным аннулировать макет. В смысле дом Грибоедова.
— Макет? — ужаснулся Черемушкин. — Вот так просто, вместе с людьми?
Мортимер вздохнул и поучающее, нудно заговорил:
— Всякая информационная система может дать сбой, что мы в этом случае делаем? Мы перезагружаем систему. Это не означает, что мы насильники, убийцы или мародеры. Вон он, твой Дом Трудолюбия, обитель пекарей от литературы. За твоей спиной.
Черемушкин обернулся и увидел, что чернолицый Мортимер не врет: вот же он, метрах в тридцати от скамейки, с горящими окнами первого этажа и темными — второго. Пока молчаливый, но нет, вот уже нарастает знакомый гвалт, а на крыльцо выходит обезьяноподобный с длинными, до колен, ручищами поэт-лирик Язвицкий и бдительно всматривается в их сторону…
На этом бредовый, похожий на правду сон прекратился, но до утра поспать не удалось. Где-то в два ночи в дверь постучали, негромко, но настойчиво. Приволокся Дергунов. Был он уныл, шмыгал носом и бегал глазами.
— Рассказывай, — велел Черемушкин, надевая домашние портки. Теперь уже не поваляешься.
— Я раб твой, — заявил Дергунов, бухаясь перед ним на колени. — Ни работать, ни спать не могу, всё мысль гложет, как бы Василию услужить. Как гвоздь в голову вбили.
— Э-э, брат, — сказал Черемушкин, поднимая его. — Эк тебя на объекте-то пообломало. Где же ты весь день шлялся? Никак не мог дозвониться. Чай, кофе, что будешь?
— Чай, пожалуй, — ответил Дергунов, усаживаясь за стол, — Я тебе отвечу так, о Василий. Утром я шлялся на работу, но там всё муторно, начальник требует отчет, а я не могу. Хочу написать по порядку, как было: про толпу, про Иеремию, про Берца, и никак. Разучился. Вот так вот элементарно разучился писать, — он взъерошил волосы и угрожающе засопел. — Ну куда это, нафиг, годится, что в банальной командировке напрочь теряешь свои профессиональные навыки?
— В результате ты начальника послал, — сказал Черемушкин, включая электрический чайник.
— Естественно, — ответил Дергунов. — Чтобы не орал.
— Ты мне лучше вот что объясни, — сказал Черемушкин. — Как ты ночью из Знаменки попал в Тамбов? И каким образом проскользнул мимо тети Симы на вахте? И чем открыл входную дверь? А, Лёш?
Подсел к столу, подпер кулаком щеку и воззрился на Дергунова.