Было и едкое. А именно, язвительное описание потуг Мортимера на очередное изменение истории. Когда тебя обзывают обезьяной — это, знаете ли…. И, кстати, почему именно обезьяной Бога, как какого-нибудь недалекого дьявола? Обидно, обидно.
Потом, в тиши кабинета, Мортимер долго размышлял над тем, почему ему не дали пинка под зад, но так и не смог найти ответа.
Глава 40. Последняя
Первыми в Знаменск вернулись два автобуса с молодыми учеными из Научного Центра. Намечено было ехать в Тамбов и далее в Москву, но Мусатов, который их сопровождал, решил час-другой подождать в Знаменке. Теплилась хоть маленькая, но надежда, что всё обойдется. И вот, глядишь ты, обошлось. Что именно обошлось, что такое нависло над благодатным Знаменском, никто не знал. Похоже было на учения по гражданской обороне, только зачем так в метро ломиться? Говорят, стекла побили.
Снова ясное небо, солнце, площадь перед метро чистая, ухоженная, но непривычно пусто.
Запиликал мобильник. Тамара сообщила, что они возвращаются. Они — это Берендеев, Израэль и, естественно, она, Тамара.
— Мы уже здесь, — ответил Мусатов. — Кое-где лужи, но уже всё убрано. До вечера. Целую.
Вот так вот, уже целую. И когда только успели?..
К обеду город ожил, наполнился прежней жизнью. Мортимер размонтировал облицованную кафелем стену на станции «Ленинский Проспект», и вновь за пятнадцать минут можно было добраться до Знаменска. Об этом по ближайшим новостям объявил всё тот же Артур Румпеков. Нюх у репортера был просто собачий.
Пожалуй, один лишь Мортимер догадывался, какой страшной участи они избежали, какие грехи были прощены.
Чуть позже он пошлет Тарнеголету приглашение возглавить общественный совет города и одновременно переведет миллиард евро в счет возврата части кредита согласно заключенному ранее договору. Полгода, естественно, ещё не прошло, но пусть знает, что всё честно. Тарнеголет незамедлительно ответит согласием…
Лера проснулась первой. Посмотрела на Черемушкина, который похрапывал рядом, и подумала вдруг, что нет никого роднее. Валяется тут, храпит, страшнёхонек, одутловат, плохо выбрит, а случись что, останься одна — и свет немил. Потом она вспомнила недавний свой сон, дурной такой сон, который их разлучил, в котором появилась вдруг какая-то фигуристая фифа с длинными, в полметра, ресницами.
— Приснится же, — сказала она и посмотрела на часы.
На часах уже двенадцать, поздновато.
Встала, подошла к окну.
Низкое серое небо, внизу московский дворик, пустой, с мокрыми скамейками, пожухлой травой, голыми деревьями. Всё как полагается, но почему-то не по себе, будто совсем недавно жизнь кипела совсем в другом месте.
«Ну-ка, что было вчера?» — сказала она себе, и в это время Черемушкин пробормотал спросонья: «К черту эту Еву».
«На всякий случай до свиданья, — тотчас вспомнила она. — Хотя вряд ли такое случится».
И поняла, что это был не сон.
Подошла к зеркалу и отшатнулась. На нее смотрела одетая в просвечивающую ночную рубашку красотка с гривой рыжих волос, наглыми зелеными глазами, грудастая, с тонкой талией и кривоватыми ногами, на которых росли шелковистые рыжеватые волосы.
«Бог ты мой, — подумала Лера, вспомнив, как вчера вечером Отец начал превращать её в демоницу, как ноги сделались кривые и волосатые, как захотелось ругаться матом и волком выть. — Что же делать? Господи, что делать? Мортимер, Мортимер!».
Заметалась в панике по комнате, потом почувствовала взгляд, этакий оценивающий, тяжелый. Обернулась.
Смотрел Черемушкин, озорной такой, облокотившийся на локоток.
— Так вот ты какая, Лилит, — сказал он игриво. — К черту эту Еву. Ком цу мир, нихт бояться.
Слабо хлопнула входная дверь, и в комнату стремительно вошел одетый по-летнему Мортимер.
— Собирайтесь, ребятки, — деловито сказал он. — Саврасов ждать не любит. Будем дружно исправлять собственные ошибки.