— Мое позволение дает вам все права.
Это было больше, чем Шиврю смел ожидать, Людовик XIV почти сам дал ему слово.
— Теперь уж не одного меня встретит этот проклятый Монтестрюк между собой и Орфизой де Монлюсон, — сказал он себе, — но и самого короля!
22. Кто сильнее?
Югэ не виделся с маркизом де Сент-Эллисом с того вечера, как оказал ему неожиданно помощь на улице Арси.
На следующий же день после встречи с дамой в черной маске в окрестностях Люксембурга, он пошел искать маркиза по адресу, сообщенному ему при расставании.
Выпутался ли он из беды? Когда Югэ вошел, маркиз мерял комнату взад и вперед и так и сыпал восклицаниями, из которых можно было заключить, что он здоров, но в самом скверном расположении духа.
— Что тебя так сильно злит? — спросил Югэ. — Ведь не ранен, надеюсь?
— Что значит такой вздор по сравнению с тем, что со мной случилось. Всякая рана показалась бы мне счастьем, блаженством. Знаешь ли ты, что со мной случилось после твоего отъезда из Арманьяка?
— Понятия не имею…
— Так слушай же. Как то раз, помнишь, злая судьба привела меня в Тулузу, там я встретился с одной принцессой. Что тебе сказать о ней? Фея, сирена… Одним словом — чудо! Но к чему рисовать её портрет? Ты видел её в Сен-Сави, куда она приезжала по моей убедительной просьбе.
— Короче, принцесса Леонора Мамьяни?
— Она самая. Само собой разумеется, как только я увидел её, я влюбился безумно. Чтобы понравиться ей, я пустил в ход все приемы самой утонченной любезности. Но у нее, видно, камень в груди, ничего не помогло. В одно утро она меня покинула без малейшего сострадания к моему отчаянию, но позволила себе, однако, приехать в Париж.
— Короче, мой друг, пожалуйста, покороче! Я помню, как раз утром я встретил тебя, когда ты отправился на поиски принцессы. Помню также, как ловкий удар шпагой положил конец твоей одиссее в окрестностях Ажана, и ты был вынужден искать убежища под крышей родового замка, где, помнится, я тебя и оставил. Потом?
— Говорит, как по писанному, разбойник! Потом, говоришь? Ах, мой милый Югэ! Как только я выздоровел и стал готовиться к отъезду к моей прекрасной принцессе, как появилась в наших местах одна танцовщица, совсем околдовала меня и поскакал за ней в Мадрид. Наверное, её подослал сам дьявол!
— Не сомневаюсь. А потом?
— Заметь, что танцовщица была прехорошенькая, и потому я поехал за ней из Мадрида в СЕвилью, из Севильи в Кордову, из Кордовы в Барселону, где наконец один флорентийский дворянин уговорил её ехать с ним в Неаполь. Моя цепь разорвалась и у меня не было другой мысли, как увидеть снова мою несравненную Леонору, и вот я прискакал в Париж.
— Видел сам, видел! Ты ещё был верхом, когда появился мне на выручку!
— Бегу к ней, вхожу, бросаюсь к её ногам и разражаюсь страстью! Скала, мой друг, скала! А что ужасней всего — она явилась предо мной ещё прелестней, чем прежде… Я умру… Не правда ли, она прекрасна?
— Очень красива!
— И такая милая! Стан богини, грация нимфы, поступь королевы…
— Да перестань, ради Бога! Ведь я её знаю и тоже преклоняюсь перед ней.
— И ты не сошел с ума от любви, как я?
— Но, — отвечал Югэ, — признайся сам, что твой пример не слишком может ободрить меня!
— Правда, — отвечал маркиз, вздыхая, — но я хочу забыть эту гордую принцессу. Я заплачу ей равнодушием за неблагодарность. Я не разлучусь с тобой никогда, мы станем вместе гоняться за приключениями. Мы добьемся, что о наших подвигах протрубят все сто труб славы, и я хочу, чтобы, ослепленная блеском моих геройских дел, когда-нибудь она сама, с глазами, полными слез, упала передо мной на колени… Едем же!
— Куда?
— Не знаю, но едем скорей!
— Согласен, но с условием, что поедешь со мной к графу де Колиньи, у которого я поселился после той ночной схватки.
— Да, кстати! Правда, что с тобой сделалось после того наглого нападения, которое оказалось как раз во-время, чтобы рассеять мои черные мысли?
— Одна добрая душа приютила меня.
— А хорошенькая эта добрая душа?
— У христианской любви не бывает пола, — ответил Югэ.
Когда оба друга вышли на улицу, маркиз взял Югэ под руку и, возвращаясь опять к предмету, от которого не могли отстать его мысли, продолжал:
— Я всегда думал, что если сам дьявол зажжет свой фонарь на адском огне, то и тот не разберет, что происходит на сердце женщины. Что же после этого может разобрать простой смертный, как я? Принцесса была вся в черном, приняла меня в молельне, она — дышавшая прежде только радостью и весельем… Из её слов я догадался, что она поражена каким-то большим горем, похожим на обманутую надежду, на исчезнувший сон… Не знаешь ли, что это такое?