Теперь он любил истинно и одна мысль, что Орфиза де Монлюсон может принадлежать другому, а не ему, отзывалась дрожью в его сердце. Лучше умереть тысячу раз, чем видеть подобное несчастье! Но как добраться до нее, какими путями, какими подвигами? Как бороться с графом де Шиврю, за которого было все: и состояние, и родство, и положение в обществе, и связи?
Так мечтал и рассуждал он по целым дням. Вдруг ему пришел на память прощальный рассказ матери о Золотом Руне и как она толковала эту легенду. Он вздрогнул и задумался.
— Да, — сказал он, наконец, — вот оно — мое Золотое Руно! Оно блеснуло мне и так высоко, как будто на самом небе! Ее волосы такого именно цвета, как это Руно, и глаза блестят точно так же! Целую жизнь я буду стремиться к ней и, быть может, никогда не достану, но какой-то тайный голос говорит мне, что никогда уже мое сердце не оторвется от нее!
Если что-то говорило графу де Монтестрюку, что он встретит на своем пути графа де Шиврю, то и этот тоже сразу почувствовал, что в Югэ он встретил такого соперника, которым пренебрегать не следует.
Не своим светским положением был он страшен, но молодостью, привлекательной наружностью, какой-то лихой смелостью: что-то необъяснимое показывало, что под этой юношеской оболочкой есть сердце, мужество, твердая воля.
Цезарь сам не понимал, отчего он так заботится об этом пришельце: до сих пор такой чести он никому ещё не оказывал. Что же за предпочтение такое в пользу графа де Монтестрюка? Отчего и почему с самой первой встречи на охоте он с каждым днем все больше о нем думает? Сердясь на самого себя, граф де Шиврю захотел узнать на этот счет мнение одного дворянина, жившего при нем и служившего ему поверенным, от которого ничего не скрывалось.
Родословная кавалера де Лудеака была очень темна. Он уверял, что семья его родом из Перигера, где у него множество замков и несколько поместий. Но все это было одни росказни, а сколько в них правды, никто сказать не мог. Люди догадливые уверяли напротив, что все его родовое наследство заключается только в бесстыдстве, хитрости и дерзости. Одним словом, его больше боялись, чем уважали.
Лудеак не скрыл от графа де Шиврю, что, по его мнению, не следует считать Югэ де Монтестрюка за ничтожного противника.
— Но мне говорили, — вскричал де Шиврю, — что эти Монтестрюки — голые бедняки и у нашего нет ничего за душой!
— Это значит только, что аппетит у него будет посильней! — отвечал Лудеак. — Притом он же гасконец, то есть из такой породы, которая не боится ничего, не отступает ни перед чем, рассчитывает только на свою смелость и на случай, чтобы добиться всего, и которая наполнила бы весь мир искателями приключений, если бы и без того их не было достаточно.
— Ни состояния, ни семьи, ни протекции, ни даже почти и имени!
— Да это то именно и придает ему сил!
— Да! Женские причуды! Сколько встречалось таких, которые были рады разыгрывать роль добрых фей перед красавчиками, вознаграждая их за всякие несправедливости судьбы… Все, чего нет у этого Монтестрюка, все помогает ему… А твоя кузина, герцогиня д'Авранш, нрава прихотливого и, если не ошибаюсь, большая охотница до разных приключений в стиле рыцарских романов, в которых всегда бывают замешаны принцессы… Разве ты не заметил, как взглянула она на него, когда приглашала к себе в замок, и как улыбнулась, когда услышала, что сказала ему принцесса Мамьяни?
— Да, да!
— И это не заставило тебя задуматься? У него есть ещё огромное преимущество, у этого проклятого Монтестрюка, хоть от его шляпы и платья так и несет провинцией, а шпага у него такая, каких никто не видел со времен Людовика XIII.
— Преимущество, говоришь ты?
— А то, как он познакомился с твоей кузиной? Он гонится за взбесившейся лошадью, ловким ударом шпаги по ноге останавливает её, лошадь падает всего в десяти шагах от пропасти, герцогиня спасена им от верной гибели… Разве это ничего не значит? Ведь вот он — герой с первого своего шага! И она ведь вспомнила же, говоря о своем спасителе, о рыцарях Круглого Стола, если не ошибаюсь!
— Это была просто насмешка!
— Э, мой друг! Женщины часто используют такой прием — сказать правду под видом насмешки. Воображение герцогини затронуто… Берегитесь, Шиврю, берегитесь!
— Поберегусь, Лудеак, не беспокойся, но я завтра же пощупаю, что это за человек!
В то самое время, когда Шиврю и Лудеак обсуждали Югэ, ему самому приходили в голову странные мысли. С самого утра он отправился в парк и целый час бродил там. Не обязан ли он честно объявить Орфизе де Монлюсон, что любит её безумно? Если он был так откровенен с Брискеттой, то не должен ли он так же поступать и теперь, когда перед ним герцогиня? Весь вопрос в том, как найти подходящий случай для признания, ведь это дело нелегкое, так как Орфизу с утра до вечера окружала толпа. Югэ утешился тем, что решил если случай не представится, то он сам организует его.
В тот же самый день произошел случай, в котором Югэ заметил искру для того, чтобы затем вспыхнул пожар.
Все общество гуляло в саду, герцогиня д'Авранш играла розой и уронила её на песок. Югэ живо её поднял, поднес к губам и возвратил герцогине. Шиврю покраснел.
— Э! Вы разве не заметили, что я уже наклонялся, чтобы поднять розу и передать её кузине?
— И вы тоже могли заметить, что я поднял её прежде, чем вы успели нагнутся!
— Граф де Монтестрюк!
— Граф де Шиврю!
Они уже смотрели друг на друга, как два молодых петуха.
— Господа! — вскричала принцесса Мамьяни, от которой ничто не ускользнуло. — Что это с вами? Орфиза уронила розу, я тоже могу уронить платок или бант. Монтестрюк был проворней сегодня, завтра будет проворней Шиврю. Каждый получит право на нашу благодарность. Не так ли, Орфиза?
— Разумеется!
— Хорошо! — сказал Шиврю дрожащим голосом и, наклонясь к уху Лудеака, изменившемуся в лице, прошептал:
— Кажется, дело добром не кончится.
— Гм! Не спешите, — отвечал Лудеак. — Монтестрюк не из тех, кто легко оступает. К тому же, я осматривал ногу у Пенелопы: он чуть не отрубил её с одного удара.
Он отвел Шиврю в сторону и продолжал:
— Или я очень ошибаюсь, или твое дело станет скоро и моим. Заметил ты, с какой поспешностью принцесса Мамьяни вмешалась в разговор? Уж очень скоро она бросилась на помощь этому гасконцу, которого и видела то один раз когда-то. Если на его беду она станет к нему слишком снисходительна, то граф де Шарполь узнает, что значит иметь дело с Лудеаком.
— Сказать тебе правду, — возразил Шиврю, радуясь случаю дать почувствовать другу такую же ревность, какая мучила его самого, — мне давно кажется, что эту снисходительность, которая так справедливо тебе не нравится, с первого же дня высказали глаза прекрасной принцессы, предмета твоего нежного внимания. Я повторю тебе то же, что ты сам сказал мне недавно. Берегись, мой друг, берегись!
13. Поцелуй
Между тем Югэ хотел сдержать данное себе слово, а стычка с графом де Шиврю ещё более побуждала его сдержать это обещание во что бы то ни стало. А раз решившись, зачем же откладывать? К несчастью, весь день проходил в удовольствиях и не разу не удалось ему встретить Орфизу де Монлюсон с глазу на глаз.
— Ну, — сказал он себе, — наедине или при всех, а до завтрашнего солнечного восхода она узнает мои мысли.
После этого решения он впал в какое-то особенное расположение духа. Воспитанный вдали от городского шума, на деревенской свободе, он сохранил привычку к мечтательности и уединению, хоть этого и трудно ожидать от человека, готового бросится в самые опасные приключения. Под вечер, когда все общество рассыпалось по саду, он ушел в отдаленный угол замка, где среди окруженного высокими стенами двора возвышалась часовня. Ветер шелестел листьями росших вокруг неё деревьев.
Двери были отворены, он вошел.
В часовне никого не было. Несколько свечей горело светлыми звездочками, шум его шагов гулко отдавался под сводами. Большие расписные окна на хорах блестели ярким светом и обливали золотом, пурпуром и лазурью толстые столбы и паперть. В лучах виднелись коленопреклоненные фигуры на гробницах. Торжественное молчание царило в храме.