— О! Этого именно я и боялась! — подумала Брискетта.
Между тем она готовила разные принадлежности темного костюма, раскладывая их по креслам. Графиня подошла к зеркалу, взяла румян из баночки и стала ими натираться
— Я говорила тебе, кажется, что еду сегодня вечером к сестре, куда и король, должно быть, тоже приедет. Не жди меня: ты мне понадобишься только завтра утром.
— Графиня может убедиться, что я уже приготовила платье.
— И клянусь тебе, граф де Монтестрюк скоро узнает, с кем имеет дело!
— Я не сомневаюсь, графиня.
Оставшись одна и приводя в порядок комнату графини, Брискетта слышала её шаги, когда она сходила по потайной лестнице.
— Какую это чертовщину она затевает? — сказала она себе. Такая женщина, оскорбленная в своем самолюбии, способна на все. Этот выстрел… это она устроила, наверное. Но у Югэ легкие ноги и зоркие глаза, да и я ведь не дура.
Часы пробили полночь, она засмеялась.
— Ну, хорошо! — продолжала она. — У меня целая ночь впереди, а дела можно отложить на завтра.
Югэ явился на свидание. В полночь он вошел в знакомый темный переулок, приняв однако кое-какие меры предосторожности. Через две минуту он был в пустом саду и по той же дорожке, по которой проходил утром с Брискеттой, пришел к павильону, дверь которого открылась при первом усилии, так что и ключа не понадобилось.
— Видно, я не первый! — сказал он себе.
Он поднялся по темной лестнице, прошел через темную комнату, поднял портьеру и оказался в кромешной темноте.
Но в ту же минуту он услышал шелест шелкового платья и прежде, чем он сделал шаг вперед, маленькая ручка взяла его за руку. Ручка дрожала и увлекала его; он шел послушно, знакомый тонкий запах духов окружал его. Перед ним отворилась дверь и при свете единственной свечи, горевшей ну углу камина, он узнал ту самую таинственную комнату, где Олимпия принимала его в часы увлечения. Проводница его, которую скорей вел он, а не она его, была закутана в широкое черное платье, на лице у неё была шелковая маска. Она быстро приподняла маску и задула свечу.
— Я не хотела отпустить вас, не простившись с вами, — прошептала она дрожащим голосом. — Сколько беспокойства, пока дойдешь сюда!
— И однако вы пришли! Итак, уезжая, я могу быть уверенным, что оставляю друга в Лувре?
— Друга! Друга, который любит вас гораздо сильнее, чем вы можете предположить.
Горячее дыхание скользило по губам Югэ. Он чувствовал под рукой биение сердца под шелковой тканью.
На рассвете луч света, пробившийся сквозь драпировку, осветил на его плече улыбающееся личико, покрытое распустившимися волосами. Он осторожно раздвинул волосы и вскрикнул:
— Ты, Брискетта!
— Неблагодарный!
Раздался звонкий смех, но вдруг она переменила тон:
— Да, у тебя есть в Лувре друг, друг очень смиренный, но истинный, это я, но есть также и враг, и страшно сильный враг — графиня де Суассон, и потому ты должен простить дочери оружейника, что она заняла место племянницы кардинала. Думай о ней больше, чем обо мне и берегись!
— Чего мне бояться?
— Разве я знаю, чего? — продолжала она, прижимаясь к нему. Всего, говорю тебе, всего! Предательства, измены, козней, клеветы, засады и интриги! У неё будет хитрость змеи, терпение кошки, кровожадность тигра. берегись, мой друг, берегись, Югэ, берегись каждую минуту! Я её хорошо знаю!
— Э! Милая крошка! Ты забываешь, что я буду сегодня вечером далеко от Парижа, через неделю в Германии, а через месяц в Венгрии. Неужели ты думаешь. что её память может уйти так далеко?
— Хорошая память — не знаю, но дурная, злая, — наверное, да! Разве ты забыл, что Манчини — итальянка?
— Э! Да ты становишься нравоучителем и философом, Брискетта!
— Нет, с меня довольно оставаться женщиной. И заметь, друг Югэ, что я из таких, перед которыми не стесняются, а говорят совершенно свободно. Горничная, что это такое? Вещь, машина, которая ходит, бегает, слушает. Смотри! У графини де Суассон память беспощадная! Ты задел, оскорбил, ранил то, что меньше всего прощает в женщине — её самолюбие! Досада её излилась свободно при мне, и Бог знает, хорошо ли я слушала! Слова уж что-нибудь значат, но взгляд, выражение, улыбка!! Что за улыбка! Я знаю, какие улыбки бывают у женщин, — этой я просто испугалась. Злоба, жажда мщения так и кипят под ней!
Она взяла руки Югэ в свои, веселые глаза её подернулись слезами.
— Если бы я написала тебе все это, — продолжала она, — ты бы мне не поверил. Надо было сказать тебе: я сама видела, я сама слышала! Безумная мысль пришла мне в голову, я подхватила её на лету, я могла представить себе на несколько минут, что здесь маленькая комнатка на Вербовой улице. Помнишь? Куда бы я ни пошла, что бы со мной не случилось, память о ней останется у меня навеки. Сколько перемен с тех пор! Я смотрю на тебя, я говорю себе, что это он, это Югэ, и мне хочется смеяться и плакать одновременно, когда я вспоминаю об этом далеком прошлом, состоявшем всего из нескольких дней! Как встрепенулось мое сердце, когда я тебя увидела! Вот почему ты должен мне верить, когда я говорю тебе: берегись! Эта опасность, которая тебе грозит, когда она придет? Откуда? Не знаю, но она повсюду, я это чувствую. Она в Париже, если ты останешься, она в Вене, если ты уедешь. Еще раз, берегись, умоляю тебя, ради Бога, берегись!
Она оттерла слезы и поцеловала Югэ.
— Буду беречься, — сказал он, — но как это скучно! Враг мужчина — это ничего, но враг женщина — это сам дьявол!
— Да, дьявол — вот его настоящее имя, особенно, когда этот враг графиня де Суассон!
В то время, когда все это происходило в маленьком павильоне, где обергофмейстерина королевы устраивала себе молчаливый приют, Брикетайль, которого Лудеак считал уже мертвым, сидел в отеле Шиврю перед столом, уставленным изобильно разными блюдами. Он приканчивал жаркое и обильно запивал его отличным бургонским, от которого у него уже прилично разгорелись щеки. Шиврю смотрел, как он ест, и удивлялся неутомимости его крепких челюстей.
— Что вы скажете, если я вас попотчую этим куском паштета с таким аппетитным запахом? — спросил он.
— А скажу, что другой такой же кусок даст мне возможность лучше оценить достоинства первого.
— Значит, дела идут хорошо? — продолжал Шиврю. Вместо ответа Брикетайль схватил за ножку тяжелый дубовый стул и принялся вертеть им над головой так же легко, как будто это был соломенный табурет.
— Вот вам! — сказал он, бросая стул на паркет с такой силой, что он затрещал и чуть не развалился на куски.
— Здоровье вернулось, — продолжал Шиврю, — а память ушла, должно быть?
— К чему этот вопрос?
— Чтобы узнать, не забыли ли вы о Монтестрюке! При этом имени Брикетайль вскочил на ноги и, схватив недоломанный им стул, одним ударом разбил его вдребезги.
— Гром и молния! — крикнул он, — я забуду этого хвастунишку, который уже два раза выскользнул у меня из рук! Я только тогда забуду о ране, которую он мне нанес, когда увижу его у моих ног, разбитого, как этот стул!
— Значит, на вас можно рассчитывать, капитан, если понадобится покончить с этим малым?
— Сегодня, завтра, всегда!
— Дайте руку… Мы вдвоем займемся этим делом. Они крепко пожали друг другу руки, и в этом пожатии слилась вся их беспощадная ненависть.
— Вскоре обстоятельства будут благоприятствовать нам в этом деле, добавил Шиврю.
— Славно! Объясните-ка мне, пожалуйста! — сказал Брикетайль, запивая паштет целым графином вина.
— Вы знаете, что Монтестрюк идет в венгерский поход?
— Лоредан говорил мне об этом.
— А не желаете ли вы проводить его в этой прогулке и приехать за ним в Вену?
— Сделайте только мне знак и я буду следовать за ним здесь и там, мне все равно!
— Один, без помощи товарищей? Вы же знаете, что этого малого голыми руками не возьмешь.
— Товарищей всегда можно найти, если они понадобятся, им нужно только показать несколько звонких пистолей.