Иногда для участия в сарсуэлах требовались дети, тогда и мы с сестрой попадали на службу. Таким образом, я начал постигать основы театрального дела в раннем возрасте. Я сидел на оркестровых и сценических репетициях, видел работу постановочных и пошивочных цехов, ставил ноты на пюпитры в оркестровой яме. Мои родители сами были антрепренерами, поэтому я познал суровую действительность театрального мира вовсе не с парадной стороны. Сейчас я счастлив, потому что просто пою, мне за это платят и публика заполняет зал. В театре моих родителей спектакли играли отнюдь не всегда при аншлаге. Обычно кто-нибудь — отец или мать — отправлялся посмотреть из-за занавеса в зал и определить, насколько высок сегодня сбор. Но я не помню, чтобы опасения насчет малочисленности публики отражались на ходе представления. Мои родители были истинными артистами и всегда играли в полную силу. К счастью, серьезных финансовых проблем у них и не возникало.
Вскоре после нашего приезда в Мексику я и моя сестра начали учиться игре на фортепиано у прекрасного педагога Мануэля Барахаса. Мы много занимались дома, а дважды в неделю после школы отправлялись к нему на урок. Племянники Пеланчи тоже учились у него. Обычно тетушки прогуливались неподалеку, поджидая нас во время урока, и если урок шел плохо, то Барахас кричал: «Тетушки, наверх!» Они должны были подняться и выслушать его ругань в адрес кого-нибудь из учеников. Провинившегося он наказывал так: надо было полчаса или час стоять с вытянутыми руками, держа в них книги. Сейчас это кажется жестоким, но в то время считалось вполне оправданным.
Тетушка Агустина наблюдала не только за нашими музыкальными занятиями. Родители, как всегда, часто гастролировали — то ли в мексиканских провинциях, то ли даже в других латиноамериканских странах. Однажды они провели восемь месяцев в Пуэрто-Рико, так что довольно долгое время мы оставались без них. Наша тетушка, несмотря на строгость, была замечательным человеком. Воспитатель чужих детей чувствует за них гораздо большую ответственность, чем за собственных. Особую требовательность Агустина проявляла в вопросах пунктуальности, поэтому если мои друзья начинали перекидываться бутылками с молоком, которые я купил на рынке, то я боялся выговора за разбитую бутылку ничуть не меньше, чем за опоздание хотя бы на несколько минут. В среду вечером тетушка обычно отлучалась из дому, и эти дни получили у нас название «пепельные среды»*: мы тайком приводили друзей, чтобы вдоволь побезобразничать. Хорошо помню, как мы забавлялись со стоявшим у нас на фортепиано бюстом. Один из моих приятелей бросал его в окно из нашей квартиры на третьем этаже, а другой должен был внизу поймать.
* Так у англичан называется среда первой недели великого поста.— Прим. перев.
Вообще, я вспоминаю Агустину и то время с величайшей любовью: тетя действительно была для нас второй матерью.
Когда мне исполнилось четырнадцать лет, Барахас заболел и умер. Перед родителями встал вопрос, стоит ли готовить меня к профессиональной карьере музыканта. Наконец они решили отправить меня в Национальную консерваторию, где студенты изучали и музыкальные, и общеобразовательные предметы. Поначалу мне было там трудно. Я любил Барахаса, привык к нему и очень долго приспосабливался к своему новому учителю. Но я верю в la forza del destino*, в провидение, все, что ни происходило в моей жизни, обычно оборачивалось к лучшему. Действительно, если бы мой учитель был жив, я мог и не попасть в консерваторию и в моей судьбе не случился бы тот переворот, который произошел в скором времени на этом новом жизненном пути. Оставаясь у Барахаса, я, вероятнее всего, стремился бы стать концертирующим пианистом. И хотя игра на фортепиано давалась легко — я хорошо читал с листа, обладал природной музыкальностью,— сомневаюсь, что из меня получился бы большой пианист. Наконец, если бы не было новых обстоятельств, я никогда не начал бы петь так рано, как это случилось.
В консерваторию я пришел мальчиком, у которого за душой не было ничего, кроме футбола и игры на фортепиано. Футбол я продолжал любить, но он уже больше не играл такой важной роли в моей жизни. Мне очень нравились уроки литературы, математики, причем особенно хорошо я помню старую испанку, которая преподавала математику. Сам я никогда не имел ничего против того, чтобы поиздеваться над строгими учителями, но эта дама была настолько симпатична, что насмешки наших ребят всегда раздражали меня. Они передразнивали кастильское произношение этой бедной женщины. Есть большая разница между тем, как произносят мягкие «с» и «2» в Кастилии и в Мексике, да, собственно, повсюду в Латинской Америке. У мексиканцев они звучат приблизительно так же, как в английском языке, а у кастильцев больше походят на английское же «(/i». Когда я приехал в Мексику, то поначалу меня тоже дразнили за акцент, что не раз приводило к дракам.
* Сила судьбы (итал.).
Позже я, как и все дети, приспособился к местному произношению, но даже теперь, бывая в Испании, я совершенно естественно перехожу на кастильский говор. В Аргентине же, как правило, говорю по-местному, более певуче, произнося двойное «I» довольно твердо.
Как ни странно, но в консерватории, которая давала весьма основательное, разностороннее образование, уроки были значительно менее интересными, чем у Барахаса. Один приятель как-то сказал мне, что нигде, кроме консерватории, не отучают столь успешно любить музыку. Вместо насыщенного часа занятий через каждые три-четыре дня, к которому я привык во время обучения у моего частного педагога, я теперь получал урывками уроки минут по двадцать, не более. Я замкнулся, потерял интерес к фортепиано, хотя совершенствовался в новых важных для меня предметах — сольфеджио, гармонии и прочих дисциплинах. Учитель по сольфеджио, очень знающий преподаватель, приходил в неистовство, если кто-нибудь не мог правильно спеть свою партию, и начинал кричать: «Музыканты! Да мы все просто умственно отсталые существа! Физики и химики должны знать тысячи сложнейших формул, а наша забота — всего лишь семь нот: до-ре-ми-фа-соль-ля-си. Снова до, снова ре, снова ми — то же самое опять и опять!»
Для консерватории те годы были периодом расцвета. Здесь преподавал Карлос Чавес, известный композитор и дирижер, звезда профессорского состава. Профессор Хулиан Карильо был ведущим пропагандистом сочинений для четвертитонового фортепиано. В консерватории я дружил с Эдуардо Матой — сегодня он хорошо известен и с успехом выступает как дирижер. Мата и я даже сочинили вместе пьесу — Симфониетту № 1. Мы не задумываясь убегали с общеобразовательных предметов, какой-нибудь биологии или математики, чтобы работать над композицией или играть в четыре руки. Позже Эдуардо посещал в консерватории дирижерский класс Игоря Маркевича, куда и я ходил в качестве вольнослушателя. Тогда Маркевич работал над тремя симфоническими произведениями: Четвертой симфонией Чайковского, Второй сюитой из «Дафниса и Хлои» Равеля и «Вариациями на тему Пёрселла» («Путеводитель по оркестру для юношества») Бриттена. Эти занятия развили во мне интерес к симфонической музыке и дирижированию.
Но уже задолго до того времени я стал наблюдать за работой певцов из Национальной оперы, которые приходили в консерваторию, чтобы взять урок у преподавателя или позаниматься самостоятельно. Артисты будили мое любопытство. Я побывал в классах у нескольких педагогов вокала, и мир оперы стал постепенно притягивать меня, хотя в то время я даже не пробовал петь в сарсуэле у родителей.