— По-всякому, — ответил он. — Кто-то с обреченностью, у кого-то руки чесались его вздуть, кто-то радовался.
— Радовался?
— Что представилась возможность проверить свои силы с настоящим носителем зла.
— И никто не сломался? Никто не поднял на него руку или не угрожал на него пожаловаться — или даже кое-что похлеще? Он снова, улыбнувшись, покачал головой.
— Вы все еще ищете убийцу в этих стенах, мистер Тобин? Нет, никто не сломался. — Потом на его лицо набежала тень и он поправился:
— Я ошибся. Был один человек. Но этот случай я отношу почти целиком на счет инспектора Донлона.
— Расскажите, если можно.
— Это был наркоман, и Донлон каким-то образом об этом пронюхал. После чего, конечно, ни на минуту не оставлял беднягу в покое. Он выпытывал у него подробности из его прошлого, имена других наркоманов, поставщиков. Этот человек в конце концов сбежал от нас и вскоре принялся за прежнее. Может, это и было ему предрешено, но я до сих пор считаю, что Донлон сыграл в этом главную роль.
— Что теперь с этим человеком?
— Покончил с собой. Вы знаете, с наркоманами это часто бывает. Цель употребления наркотиков — создать заслон от отчаяния, а когда отчаяние все же пробивает брешь в этой стене, человеку некуда больше спрятаться.
— У вас укрываются в основном наркоманы?
— Вовсе нет. Это не наркологическая клиника. Может, пара человек и найдется, но “Самаритяне Нового Света” ничего общего не имеют с этим пагубным пристрастием.
— Честно говоря, меня беспокоит, что Донлона убили здесь, перед вашей церковью, — высказал я свои опасения. — И первые два преступления тоже произошли в вашем старом здании. Ваша община как-то с этим связана.
— По-моему, здесь все просто, мистер Тобин. Я полагаю, инспектор Донлон оказался здесь, так как следил за вами. Возможно, убийца, в свою очередь, следил за Донлоном. Отец Вильям сообщил мне, что после вашего ухода инспектор Донлон на какое-то время исчез, а потом вновь вернулся. Брат Вильям даже начал опасаться, что он догадался, что вы вышли через черный ход, и в результате снова стал вас преследовать.
— Донлон был когда-нибудь в этом здании?
— Мне об этом, во всяком случае, ничего не известно. Я покачал головой.
— И все же я многого не понимаю, — сказал я.
— Я верю, что вы хорошо знаете свое дело, — приободрил меня епископ. — Понимание к вам придет.
— Будем надеяться, что вы правы. — Я поднялся на ноги. — Спасибо, что позвонили мне, а не в полицию.
— Вы уже заметили, что у меня были на это свои скрытые причины, — улыбаясь ответил он.
— Все равно спасибо.
— Позвоните мне, если что-нибудь узнаете.
— Разумеется.
Я кивнул Халмеру, и мы вышли на улицу. Тогда Халмер спросил:
— Он что — слепой?
— Да.
— Я так и подумал, но в такой темноте как следует не разберешь.
— Ты его никогда раньше не видел?
— Нет. По делам с ним общались Эйб и Терри. Они не говорили, что он слепой. Да и правильно.
— Как он тебе показался?
— Епископ-то? Не знаю, по-моему, он — святой. Если вы, конечно, верите в святых.
— Тогда ты не думаешь, что убийца находится в этом здании?
— Самаритянин? — Он покачал головой. — Не может быть, мистер Тобин.
— Будем надеяться, что ты прав, — сказал я. Мы с Халмером сели в машину, развернулись и поехали назад. Когда мы проезжали мимо машины с трупом Донлона, я заметил, что у двери рядом с тротуаром столпились дети и, возбужденно переговариваясь друг с другом, заглядывают в окно.
Глава 20
Робин находилась в палате, в которой больницей и не пахло. Она скорее производила впечатление тюремной камеры. Решетки на окнах, охранник в форме у двери, серые стены, невзрачная мебель.
И уныние на лице Робин. Она, казалось, стала еще тоньше, вокруг глаз появились темные круги, а выражение их было близким к отчаянию.
Она завернулась в отчаяние, как в накидку, защищающую ее от холодного ветра реальности. Ради матери она попыталась спрятать его за оживленной улыбкой, но это была лишь жалкая попытка замаскировать свои истинные чувства.
Больно было смотреть на них — дочь притворялась веселой и бодрой, а мать делала вид, что принимает это за чистую монету. Первые несколько минут я стоял в стороне, чтобы дать им хотя бы немного пообщаться друг с другом без помехи, наблюдая, как сквозь маски фальшивой бодрости и уверенности в каждом слове, в каждом жесте, в каждой вымученной улыбке сквозило отчаяние.
Рита Гибсон — нет, Рита Кеннеди — казалась мне совершенно незнакомой. Ничто в расплывшихся чертах лица этой женщины средних лет не напоминало то лицо, которое осталось в моих юношеских воспоминаниях. Ее одежда была типа той, которую жены, живущие на мужнину зарплату, покупают раз в пять лет на Пасху; алые гвоздики на лилово-фиолетовом фоне, цвета, которые плохо смотрятся при ярком солнечном свете и кажутся поблекшими уже вечером того же дня, когда одежду надели впервые. Для такой погоды она оделась слишком тепло, и, приехав сюда, она уже выглядела измученной и несчастной, что, несомненно, не могло не сказаться на ее состоянии, добавив к напряжению, которое она испытывала при виде дочери, еще и телесные муки.