Ника сделала порывистое движение, искренне намереваясь, встав на цыпочки и чуть потянувшись, расцеловать Дядю, но почему-то неожиданно устыдилась своего откровенного желания и прервала быстрое движение. Заметивший это и все понявший, абориген усмехнулся:
— Первый порыв, первое желание обычно бывает самым искренним и — правильным…
Он приобнял девушку и крепко поцеловал ее сухими обветренными губами. От этого совершенно простенького поцелуя то ли бессмертного Агасфера, то ли столетнего старца, то ли сорокалетнего крепкого мужчины в Нике взорвались бешеное пламя ощущений и фейерверк неожиданных эротических эмоций, закончившиеся жутким томлением где-то пониже живота. Если бы это не был заброшенный дворик в пустом районе Сумеречного города, и рядом бы не сидел на бетонной балке Антон… впрочем, говоря откровенно, ни первое, ни второй ее бы никогда не остановили. Просто то, чего она так резко и от всей души возжелала в эти минуты, было бы здесь и сейчас смехотворным, нелепым и безобразно пошлым.
А Дядя, отрываясь от ее губ, чуть задержался и тихонько шепнул на ушко:
— Потерпи, ты же не маленькая девчонка… вот через пару часиков оторвешься по полной… с Антоном…
…Узкая, еле заметная, но моментально узнанная тропинка, несмотря на то, что первый раз они проходили по ней в ночной темноте, вывела Антона и Нику к полуразрушенному, похожему на смертельно больного человека, дому, за углом которого открывался небольшой пустырь, покрытый редкими черными деревьями, чертополохом, полынью, строительным мусором и городской, вековой пылью. За пустырем знакомой серой бетонной лентой лежала окружная городская дорога с невероятно засоренной внутренней стороной и чистой, без пылинки, будто только что кем-то тщательно подметенной — внешней.
Выйдя из-за спины Дяди, неторопливо двигающегося по тропинке первым, Ника с прищуром, оценивающе, оглядела местность и спросила:
— А мы только отсюда из города сможем уехать? где въезжали?
— Нет, вообще-то, из любого места можно, — пожал плечами Дядя. — Просто мне показалось, что так символично будет…
И он кивнул в сторону Антона, замыкающего маленькую колонну и только-только выходящего на пустырь, намекая на присутствие в их компании литератора, зачастую склонного к очень символическим и многозначительным образам в своих произведениях.
…Мотоцикл поблескивал черно-зеркальным боком на том же самом месте, где его оставили без малого три недели назад, будто все это время не трогался с места, хотя, судя по спидометру, позже проверенному блондинкой, намотал почти триста километров по городу или его окрестностям. Дядя, будто опираясь, положил руку на чистое, без намека на пыль, седло и сказал Нике:
— Бак под горловину, как ты любишь…
Антон пристроил на сиденье дорожную сумку, в которой уже не было запасов продуктов, ни к чему они тем, кто выбирается из Сумеречного города, зато присутствовала плотно скрученная и замотанная в извечный городской полиэтилен пачка исписанных сложным почерком романиста листов бумаги — плод его почти недельного, иступленного затворничества в доме неподалеку от вокзальных пакгаузов.
— Я вам, ребята, на прощание сувенир приготовил, — сказал Дядя, откидывая полу пальто и доставая из заднего кармана брюк небольшую черную коробочку, в каких обычно держит ювелирные украшения.
— А как же это?.. — Ника подняла правую руку с сияющим даже в серых городских полусумерках середины дня перстнем, совсем недавно полученным от аборигена.
— Ну, перстенек, вроде бы, тебе от города, а это — лично от меня, вам обоим, — с легким, неброским пафосом ответил Дядя.
Приняв коробочку, Антон взглядом спросил разрешения тут же открыть ее — возражений от аборигена не последовало. На черном, чуть примятом бархате внутренней обивки лежали два почти одинаковых камня цвета мутного бутылочного стекла, совсем неприглядные на первый взгляд, размером и формой напоминающие фалангу мизинца.
— Синтетические изумруды, — деловито пояснил абориген. — Когда-то их умели выращивать здесь, в городе, но считается, что после Катастрофы эта технология была утрачена — окончательно и бесповоротно. Антон, постарайся, чтобы эти камни не попали в руки и на глаза каким-нибудь глупцам из особых служб или армейцам. И без того уже из-за них столько крови пролилось… в моем Заречье…