По крутому берегу сновали мальчишки. Они азартно целились из рогаток; шары лопались с глухим звуком, и на воде оставались сморщенные клочки резины.
Теперь парк затих.
Симаков брел по дорожке, ссутулившись, сунув руки в карманы распахнутого плаща. Начинало темнеть; казалось, воздух уплотняется, сливаясь понемногу с холодным зеркалом канала. Резко запахло вечером.
Симаков прошел по мосту, свернул налево и подошел к скамейке на берегу. Под ней валялись пустая бутылка и скомканный бумажный кулек; изрезанное ножами сиденье было усеяно крупными дождевыми каплями.
Симаков смахнул воду ладонью и уселся, откинувшись, вытянув скрещенные ноги. Он прикрыл глаза и глубоко, вздохнул, словно бы очищаясь от суматошного дневного воздуха. Немного посидел, расслабившись, потом достал папиросу, размял ее и закурил, с удовольствием затягиваясь крепким дымом.
Вокруг не было ни души.
Он сидел, курил, уткнувшись в тепло щекочущий шарф подбородком, пристально глядя на воду. Пространство расплывалось, растягивалось, сглаживались очертания; таяли контуры деревьев, и тот берег отодвигался, подергивался дымкой, пока не стал узкой полосой на горизонте. Ничего не осталось, кроме неба, родных берегов и канала. Симаков встал, подошел к кромке воды. Вдали, среди нескончаемой пустоты, виднелось темное пятнышко. Оно постепенно увеличивалось; вскоре стали заметны неспешные взмахи весел.
Симаков поежился. Он бросил коротко зашипевшую папиросу в воду и сунул руки в карманы. Прислушался.
Мало-помалу он различил слабый плеск и поскрипывание уключин — лодка все приближалась, раздвигая гладкую воду, скользя в сумерках к берегу.
Горбясь и вглядываясь в полутьму, он ждал. Наконец стал виден гребец, ритмично работающий длинными веслами; лодка словно бы пошла все быстрее и быстрее.
Симаков отступил на шаг, и нос лодки врезался в хрустнувший песок прямо у его ботинок.
Перевозчик в потертом ватнике обернулся через плечо и секунду внимательно изучал Симакова.
— Все ясно, — сказал перевозчик.
Оба чуть помолчали.
— Поехали? — спокойно спросил Симаков.
— Погоди, — сказал перевозчик. Он бросил весла и пересел в лодке лицом к Симакову.
— Закурить есть?
— У меня «Беломор».
— Давай.
Перевозчик поймал пачку на лету, достал спички, закурил. Он сидел в дощаной плоскодонке с облупившейся кое-где зеленой краской и смотрел на Симакова бесцветными немигающими глазами.
— Нормальный табачок, — сказал он, глубоко затянувшись.
Симаков не ответил. Потом пробормотал:
— Я представлял все это иначе…
Перевозчик понимающие кивнул.
— Бывает.
Помолчали. С уключин мерно и беззвучно капала вода. Перевозчик попыхивал папироской, глядя на Симакова в упор.
— Что ж это ты, а? — спросил перевозчик.
Симаков помедлил.
— Сам не знаю, — сказал он.
Дымок папиросы вился среди отчаянной пустоты.
Симаков посмотрел на горизонт, на далекую мутную полоску.
— А что там, на том берегу? — спросил он.
— То же самое, что на твоем.
— Так зачем же тогда плыть?
— Трудно сказать, — ответил перевозчик. — Наверно, надо ж когда-нибудь менять берега.
— Даже если они одинаковые?
— Даже если так.
Симаков вздохнул. Он вытащил бумажник и, развернувшись, запустил им в воду. Раздался плеск, сразу и бесследно заглохший. Потом Симаков отстегнул часы, подбросил их на ладони, швырнул вслед за бумажником. Маленькие волны разошлись по воде, покачались вдоль лодки и набежали на песок.
Снова все стихло.
Перевозчик выплюнул папиросу за борт.
— Поехали? — спросил он.
— Погоди.
— Ясно, — сказал перевозчик и ухмыльнулся, блеснув фиксой. Он зачерпнул воды и полил на уключины, чтоб не скрипели.
Наступило молчание. Симаков оглянулся, хотя знал, что позади него все та же пустота.
— Ты там все объяснил? — спросил перевозчик.
— Да разве такое объяснишь.
— Действительно.
И снова тишина. Она сливалась воедино с этим томительным пространством, так странно терпевшим в себе двоих людей и лодку. Каждое движение или слово тотчас повисало, словно конец зыбкой доски над пропастью, и остановиться было, как сделать шаг по этой доске.