О ком еще мы не вспомнили? Анидаг, Наталья Георгиевна Светланова, спортсменка, бисексуалка и талантливая, но совершенно беспринципная журналистка, лежала на массажной кушетке в раздевалке одного спортивного зальчика, и знакомый борец массировал ей лодыжку, вывихнутую при падении с лестницы в аргентинском ресторане. Начав с лодыжки, он уже проработал Анидаг икроножную мышцу и продвигался вверх по бедру. Лодыжка все равно болела, давать борцу не хотелось, но и уйти было уже неудобно. Анидаг думала о Лидии. О том, что Москва — тесный город и они еще встретятся.
Бирюк поэкспериментировал с героином и теперь загибался от передозировки. Верный телохранитель Макс искал в газетах объявления врачей-частников, потому что, если вызвать «скорую», хозяина поставят на учет в наркологический диспансер, и тогда об этом наверняка узнает его отец.
Парамонов, лишившийся денежной работы и напуганный задержанием Гусейновых мальчиков, уламывал студентку-дипломницу заехать к нему домой «посмотреть итальянские автомобильные журналы». Студентка была ленивая, диплом на кафедре Парамонова решила защищать как раз потому, что знала: доценту можно дать и с защитой все будет в порядке. Но ей хотелось повременить с этим недостаточно приятным делом хотя бы до февраля, а Парамонову хотелось немедленно.
А Гусейн в это время с долларами и бриллиантами в поясе пробирался в свою обожаемую Турцию окольным путем, через азербайджано-иранскую границу. Любому шпиону-европейцу его маршрут показался бы фантастически опасным. Но Гусейн был в своем, мусульманском мире и чувствовал себя как рыба в воде.
Среди людей, стронутых с насиженных мест ивашниковским миллионом, остается самая трогательная и милая моему сердцу пара, желавшая честными трудами урвать толику долларов на домик в Опалихе. Но о ней я расскажу в следующей главе.
ГРЕХ ПРАВИЛЬНОГО МЕНТА
Жизнь вроде яблока, считал Кудинкин. Снаружи глянец, а на вкус у одних сладость, а у других почему-то кислятина. Причем яблочко-то единственное. Какое досталось, такое и будешь грызть. Самому Кудинкину яблочко досталось несладкое и с червяком. Десять лет он оттаптывал ноги «на земле», то есть, говоря по-старому, в отделении милиции. Другие ловили маньяков Чикатило и Головкина и летали в Грецию на опознание трупа мафиозного убийцы Солоника. А Кудинкин потел на унылой ниве бытовых преступлений и как прилежный огородник сажал, сажал и сажал. Причем отправлял на зону коммунальных придурков, не знающих развлечений, кроме выпивки и драки, а с зоны встречал готовых уголовников. Многих он успел посадить уже и по второму, и по третьему разу.
С годами воображение у Кудинкина притупилось, и эта карусель перестала его пугать. Вулканы вон тоже страшная штука, а люди селятся по склонам вулканов. Потому что привыкли.
Червяком в кудинкинском яблоке оказалась жена Люба. Они поженились, потому что были провинциалами — Кудинкин из Коврова, Люба из Чернигова — и в Москве чувствовали себя одиноко. Любина домовитость, от которой Кудинкин поначалу приходил в умиление, обернулась домашним террором. Шаг вправо, шаг влево с половичка в уличных ботинках Люба приравнивала к тяжкому преступлению. Разговоров о нем хватало на день. А за пятно на ковре преступник был осужден пожизненно: Люба пилила за него Кудинкина столько раз, сколько пятно попадалось ей на глаза.
Последней каплей был скандал, устроенный Любой из-за испорченных белых полуботинок. В ранты залилась кровь, и нитки некрасиво побурели. «Свинья везде грязи найдет!» — возмущалась Люба, как-то не задумываясь над тем, что Кудинкину было не очень приятно бродить по крови.
Когда он ушел насовсем, Люба еще ходила портить нервы его начальству.
Однако и Люба, и унылые бытовые убийцы, и кабинетик с одним столом на двоих — все было в прошлом, хотя и недавнем. Год назад Кудинкин перевелся в УБНОН — Управление по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, и выдвинулся там скоро и так явно, что ему даже не завидовали. Кудинкин был лучше, вот и все.
С высоты своей незаметной ведомственной славы он отважился приблизиться к майорше Гавриловской, которую обожал давно, тайно и безнадежно. А Трехдюймовочка сумела так сыграть на кудинкинском честолюбии, что не помышлявший ни о чем подобном опер поступил в академию и занял подполковничью должность. Он догрыз свое яблоко до пригретого солнцем сладкого бочка. Четыре капитанские звездочки готовились слиться в майорскую, Кудинкин по ночам безумствовал со своей Трехдюймовочкой, как двадцатилетний, а днем с удвоенной энергией искоренял преступный элемент.