— И вы не сказали?
— Нет. Человек просил. Зачем говорить? И ты не говори. Кому вреда делал? Никому. Один живет. Семян просил... Парник, что ли, хочет делать, как в совхозе?
Я долго молчал, медленно приходя в себя.
— Каких же семян? — повторил я вопрос.
— Рожь просил, огурец просил, картошка, лук, морковь — всяких, побольше. Сказал, и на следующее лето придет. Песца менять будет. Однако, охотник хороший. Просил опять товар привозить. Только мы на другой год в Анадырь уехали...
— Кэулькут, можно отцу сказать?
— Однако, не говори! Еще милицию вызовет отец твой. Зачем говорить? Его уже нет здесь.
— Но я видел!
— Когда только приехал. А теперь он увидел русские и ушел подальше. Эскимосу верит, русскому, однако, нет. Он далеко теперь. Ты его не бойся.
— Значит, нельзя папе сказать?
— Нельзя! Другой раз тебе говорить ничего не буду, если язык болтать...
— Я не скажу, Кэулькут! И я не сказал.
...Полярный день кончался. Солнце впервые закатилось за горизонт. Быстро-быстро начал укорачиваться день. Все чаще выпадал дождь пополам со снегом. «Старики» возле озера всегда были окутаны туманом. Дул ветер, сырой и холодный. Только вода в озере оставалась теплой, как летом: на дне его били термальные источники.
Отец собрал всех в кают-компании и объявил, что на леднике необходимо построить дом для гляциологических наблюдений.
— Раз в неделю я буду отправляться туда, чтобы сменить ленты на самописцах. И по месяцу жить там каждое время года.
— Четыре месяца в году! — грустно сказала Валя.— Мне тоже придется? Метеорологические наблюдения на льду... А весной актинометрические?
— Я сам их буду вести за себя и за вас. Метеостанцию на плато нельзя оставлять ни на день! Так вот, придется устроить аврал. А когда закончим с домом...— отец повернулся к Жене,— поищем могилу твоего отца. Если крест землепроходцев цел, то отыщем скоро.
— Спасибо, Дмитрий Николаевич! — воскликнул Женя просияв.
Валя тоже обрадовалась — за него.
На аврал прибыли все, кроме Ангелины Ефимовны, на которую возложили наблюдения по станции, бабушки-эскимоски и ее восьмерых внучат. Накануне Ермак с помощью братьев Кэулькут навозил туда леса и всяких строительных материалов.
Необыкновенно величественный вид был с этого ледника! Выйдя из вертолета, мы долго стояли молча и смотрели на все четыре стороны.
Как раз ветер разорвал сплошную пелену облаков и разогнал их по небу. В прозрачной, фиалкового оттенка синеве засияло неяркое северное солнце. Косые лучи его коснулись вечных снегов на вершинах гор и превратили их в серебро. Тысячекратно сверкнули в гранитных утесах, высившихся отвесной стеной головокружительной — на тысячи метров — высоты. Зажгли целый пожар в зарослях багряной и красной карликовой березки на горных склонах. Скользнули по вершинам редких лиственниц в синеющих долинах. Отразились в далекой Ыйдыге, то пробивающей себе путь среди высоких серых, подобных столбам утесов трапов, то свободно разливающейся по долине. А ледник, на котором мы стояли, засверкал таким ослепительным голубоватым пламенем, что все невольно сощурили глаза и кое-кто полез в карман за очками.
— А где же наше плато? — спросил я, отчаявшись найти его взглядом.
— Его отсюда не видно,— сказал Ермак.— Шестьдесят километров расстояние!..
— Нет, видно,— живо возразил отец.— Вон в той стороне, на восток... Высокое плато!
Но сколько мы ни смотрели, не увидели. У отца редкое зрение.
— Пора приниматься за работу,— сказал отец и пошел выбирать место для гляциологической станции.
На леднике стояли ящики с кирпичами для печи, с глиной, с песком, лежали бревна, доски, фанера, кули с паклей, войлоком, опилками, всякий плотницкий инструмент.
Работа началась с вырубки котлована под фундамент станции. Мужчины долбили кирками и ломами лед, а женщины (и я с ними) лопатами отбрасывали его в сторону.
Погода была хорошая, работа так и кипела. Несмотря на ветер, мне было так жарко, что я даже вспотел в своей ватной телогрейке. Каждые два часа мы делали перерыв, чтобы закусить и выкурить по папироске — конечно, тому, кто курил. Вырубив котлован, мы установили каркас дома и обшили его досками — сначала с наветренной стороны, чтобы не так дуло. Сразу стало легче работать.
Сначала распоряжался Черкасов, но потом, как-то само собой, «команда парадом» перешла к Бехлеру. Он больше отца понимал в строительстве и вообще у него были золотые руки. Он к тому же и печник оказался замечательный. Сам лично (Женя и Валя у него были как подручные) он сложил печь-шведку, которая разделила единственную комнату на две части. Несмотря на протесты отца (он боялся, что будет плохая тяга), Бехлер пристроил к печи еще и лежанку.