- Ну, извини, адвентист, - тощенькая, догнав Гостя на улице, снова взяла его за рукав. - И почему я на тебя подумала? Сроду не работали голубые в этом месте. И одет ты не так, и староват для такого ремесла. Затмение нашло, честное слово.
- Катись ты.
- У меня тоже никакого настроения работать. Когда забирают в участок, лучше не возвращаться. Повестку какую-то всучили. Суки лягавые.
- Ты где живешь? На Парковой? Ступай к своему дружку, он тебя утешит. Есть у тебя дружок?
Она покачала головой.
- У нас кооператив. Три девушки. Дружок у меня был раньше. Всю выручку отбирал, колотил. А полгода назад перекололся и умер. Я тогда тоже кололась, а после похорон почти перестала.
"Наверняка все врет, - ожесточался Гость. - Сейчас расскажет, как ее соблазняли, как на панель послали, чтобы наркотики добывать. Знаем. Читали в газетах. И в книгах тоже читали." Но сказал он вслух совсем другое.
- Чем же ты болела?
- Хрен его знает, швед. Доктор говорит, нервное, но откуда ему знать. Резинки резинками, а всякой заразы на работе много. За смену, бывает, и по десять человек пропускаешь.
- Разве это люди, - почему-то сказал он.
- Ты же сам такой.
- Да, я и сам такой.
- Ну и зря ты так.
- Почему? - он замедлил шаг.
- Думаешь, мало вашего брата?. Вкалывать надо, детей воспитывать, за дом выплачивать, жена вечерами пилит. Никакого веселья в жизни нет. Приходят, деньги платят, а иногда даже и не хотят ничего, или не могут. Вроде тебя. Выговориться их тянет, это да. Потом ищут меня по всей улице. Мне даже цветы приносили, - она на мгновение умолкла. - Пойдем, а? Только за гостиницу выложишь двадцатку, без этого нельзя, а так бесплатно.
- В подарок, что ли?
- Я же тебе день испортила. А что ты адвентист, это ничего. Ко мне и такие приходят. Не бойся, на этот раз получится. Постараюсь.
Глядела она вниз и в сторону, будто что-то потерянное высматривала на обочине мостовой, в неряшливых ворохах тополиного пуха. От ночного приключения трехмесячной давности у Гостя остались в памяти только заплеванные ступени гостиничной лестницы, маникюр на пальцах дежурного за конторкой, да предупредительный взгляд кого-то круглоголового, коренастого, покуривавшего в углу полутемного холла. Как же ее звали? Ивонна, вот как. А запомнилось так мало, потому что у той ночи был густой привкус литературщины. Взращенный на изящной словесности Гость (один из главных его секретов) болезненно ревновал ее к подлинной жизни. Переулок, где они встречались с Елизаветой, был тысячекратно описан в рассказах и романах. Шум ее платья казался цитатой из хрестоматии. Вдохновенные ночные беседы с друзьями о смысле жизни ничуть не выбивались из добросовестной традиции отечественной литературы. Всю жизнь, в сущности, успели прожить за него герои романов - во всяком случае, в самых своих завлекательных моментах, и он, живой и дышащий, ничем не мог перещеголять этих придуманных личностей. (На том же, кстати, погорела несчастная Сюзанна, помните?) Тяжелые крупинки туши на ресницах Ивонны, черная юбчонка с серебряным шитьем, колье поддельного жемчуга - подлинными были и несомненными. Отчего же поднималось в Госте мутное озлобление, почему, спрашивается, начинала зудеть кожа знакомым приступом сенной лихорадки?. Итак, господин Татаринов, - думал он, почему-то обращаясь ко мне, - мы присутствуем при завлекательном моменте - нарождающейся любви публичной женщины к нашему герою, также волею судеб брошенному на дно общества. Сонечка и Раскольников. Духовное возрождение. Герой просыпается к новой жизни, вдруг понимая, что дорог этому падшему существу и может купить ему швейную машинку, чтобы оно (существо) со слезами радостной благодарности отринуло свое порочное прошлое. Можно еще жениться, как было модно среди разночинной интеллигенции в прошлом веке. Или, действительно, переспать с ней - на манер Ницше, только с гонореей вместо сифилиса. Господь Бог любит искусство пародии.
- Ты умеешь шить на машинке?
- Что-что?
- На машинке. На швейной машинке шить рубашки.
- Никогда не пробовала.
- Хочешь научиться? Пойдешь на работу. За четыре доллара в час. Хочешь?
- Ты какой-то дурной, швед, - оторопела Ивонна,- к тебе со всей душой, а ты издеваться. Какие четыре доллара?
- Извини, - злоба его как-то вмиг схлынула, -. Это я так. Вспомнилось. Пойдем, коли не шутишь. Только уж пожалуйста не в твой притон. Я тут живу в двух шагах, в самом центре Плато.
- А жена? - вздрогнула Ивонна.
- Моя жена в Швеции, - сказал Гость, - и сын там же. Я живу один, но в окружении близких друзей. Например, у меня есть сосед - общественный деятель. Сосед поэт. Еще один сосед сверху - отец большого семейства. Друзья окружали меня и в Швеции. Я, видишь ли, бежал оттуда, чтобы сменить обстановку. Подышать воздухом чужих стран.
- У нас в городе чистый воздух, - сказала она. - В метро "Университет" специальное табло показывает, сколько в нем всякой гадости. Почти всегда меньше нормы. А в Швеции что?
- В Швеции, душечка, воздух такой же гнилой, как в Дании во времена известного принца. Правда, водка хорошая.
- "Абсолют", - определила Ивонна. - У нас тоже недавно появился. Я еще не пробовала.
- Видишь, как все славно. У меня как раз есть бутылочка. Начатая, правда. Сейчас купим мороженого, крекеров, к каким ты еще привыкла деликатесам? Или в ресторан хочешь? У нас на Плато есть улица Сквозная. Направо посмотришь - Фонтанный парк. Благолепие, доложу тебе, неописуемое, и музыка электрическая, до небес, можно сказать, доносится. Налево - Королевская гора с крестом, ну и с кладбищем, как водится. А по самой улочке сплошь рестораны, рестораны, терраски, шашлык, ювелиры поддельным серебром торгуют. Валяй. Угощаю. Чем тебя еще можно развлечь?
- Меня не надо развлекать, - сказала Ивонна. - Я к тебе, как к человеку, а ты дерганый, сил нет. И в какой ресторан я пойду в таком наряде?
От полицейского участка до воздушного замка в осыпающихся синих небесах нет и четверти часа неспешным шагом. Они свернули на Сквозную. Был мусорный день, нетерпеливые жильцы с утра успели выставить на тротуары черные пластиковые мешки с отбросами. Ивонну, конечно, пустили бы в любой ресторан, Аркадия свободная страна, но Боже ты мой, как стала бы скромная, но чистая публика шушукаться, сначала на черные чулки и кожаную мини-юбку бедняжки, а потом и на него, дурака, в приличном полосатом костюмчике, из тех, что носят молодые служащие банков, в душном галстуке и смирительной белой рубашке. Лучше и впрямь отправиться в пансион, откушать шведской водки, закусив ее чем Бог послал, зайти к Когану, охочему до новых знакомств, позвать Жильца, которому все равно нечего делать - пускай будит в Ивонне протест против бесчеловечного общества, обрекающего ее на торговлю собственным телом. А я (размышлял Гость) с удовольствием посмотрю на этот бесплатный балаган. Я еще не дорос до таких подарков от барышень с улицы Святого Себастьяна.
Глава восьмая
Было: двухэтажный особняк серого камня с тесаной плитой по фасаду. Окна высоки. Потолок изукрашен умелой гипсовой лепкой - букетами, виноградными гроздьями, иногда же и цельной розеткой, рассеченной надвое там, где несоразмерную гостиную разделили фанерной перегородкой. Издали взглянешь - доныне мерещатся ложные колоннады, анфилады, помещения для прислуги, и на заднем дворе - несказанной красы фонтан с амуром и красавицей, обронившей кувшин. Крыша с коньками, балконы с балясинами, флюгера по ветру и гостеприимный дым из каминной трубы.
Но распахнется дубовая дверь - и обнажится темное чрево с превеликим множеством других дверей по обе стороны давно некрашеного коридора. На вой сирены - пожарной ли машины, скорой ли помощи - одновременно растворятся все двери, осторожно выпуская на свет Божий замшелые, отечные морды обитателей меблированных комнат - у кого испитая, у кого одутловатая, у кого с безумной косинкой в выпученном глазу.
Смолкнет сирена. Скрипнув не в лад, снова закроются двери. Коридор потемнеет, только в дальнем конце останутся блики от окна приотворенной ванной комнаты, да в самом начале - затеснятся на полу разноцветные пятна от старых витражей над входом - темно-зеленых, с нежно-розовыми лилиями.