Эти праздничные вечера вспоминал он, глядя на водовороты, мосты, прогулочные катера, тронутую ржавчиной длинную баржу под названием "Звезда Аркадии", элеватор, пивоваренный завод, остов древней гостиницы с пыльными, побитыми стеклами, вибрирующий туннель, сутолоку и оторопь центральных улиц - все это словно успело стать чужим, будто, прости Господи, везли его не цивилизованные полицейские по месту жительства из любезности, а заплечных дел мастера на позорной телеге - на публичную казнь.
"Какую мораль вывел бы из этого мой Татаринов, какой поворот сюжета? Будто не потерял я уже всего, что было у меня, своего прошлого, настоящего, будущего. Жить незачем. Почему, когда сердце готово остановиться, мне приходится играть второстепенную роль в комедии? Через десять минут эти субчики испросят у прокурора по телефону санкцию на обыск, если уже не запросили, войдут в мою комнату, взломают этот растреклятый чемодан и просияют, увидав там - а что они там увидят? Микрофильмы? Списки агентов? И что тогда? Вышлют обратно? Лучше перерезать себе вены по дороге в кутузку. Я не Коган, и ждут меня не с букетами. Лет десять придется рассказывать сокамерникам о прелестях Аркадии. А Хозяин после года за решеткой уедет в Швейцарию проживать свои капиталы. Или - после чемодана - ему не отделаться годом?"
Как самострел на театре военных действий, обрубил ты свое прошлое, рассчитывая на выигрыш в дьявольской лотерее. Но правила игры оказались беспощаднее к неудачникам, разорванное крюком сухожилие не срастается, сказочный город вокруг говорит тебе "прощай", подымая в безответное небо каменную, кирпичную, деревянную руку, и ты в ужасе отшатываешься назад - неужели все это происходит со мной? А ведь нынешнее, - подсказывает знакомый голос, - только репетиция, предварительный просмотр. Ты потерял сравнительно мало, ведь в конце концов отбирается все подчистую, и тут уж ни на кого не пожалуешься.
Ты слышал его, когда засыпал на железной солдатской кровати, и когда мучался несбыточной любовью рядом с женщиной с короткой стрижкой, и когда в музее брел между итальянских саркофагов, между возлежащих мраморных красавцев и красавиц с важными лицами, давно истлевшими в каменной тьме. Голосу не возразишь, он звучит недолго, и не отзывается на твое возмущение. Да и как ему ответишь? Соврать ли, что веришь в другую жизнь, в арфы и ангелов? Или отделаться пошлостью имени Достоевского - Бога нет, все позволено? Он приходит нечасто, голос, зато заставляет - назло ему - негодовать, стараться сграбастать от жизни побольше, а что отберут потом, по его, голоса, выражению, так и черт с ним.
Но зачем же ты, Господи, дразнишь, зачем даришь, с последующей конфискацией, по кускам сначала, и все оптом - под конец?
То-то и страшно, что по кускам. Окончательная расплата, с подбиванием итогов и весами на руке у ангела, куда сомнительнее, чем Екатерининский проспект с вечными алкашами, сшибающими мелочь, с наркоманами, ведущими совещание на парковой лавочке, с темными забегаловками, где Гость еще недавно, раздав весь чемодан литературы, смаковал свой кофе по-итальянски.
Двое стриженых не признают за тобою права думать о высоких материях вроде реальности жизни, призраков, неизбежной подбивания итогов. Для них ты пособник сомнительного типа, что подкапывался под самое основание этого парадиза. Посягал на его оборону от унылых улиц казенной Столицы, разворачивающихся со страшной неотвратимостью ременной плети.
Он открыл глаза. Машина уже свернула от площади Святого Людовика на Королевскую, двое стриженых выпрямились в своих сиденьях, и тот, что справа, обернувшись, хмуро переспросил у Гостя номер дома. Движение по улице Святого Юбера было перекрыто. У трех огромных пожарных машин чернела толпа, существенно более густая, чем обычно на пожарах. Полицейский у барьера, махнув рукой коллегам, пропустил автомобиль с пленником.
(эпитет -ого) Дома, где на заднем дворе высаживал Коган свои прощальные маргаритки, больше не было. Кленовые балки, прогорев, обрушились, и от удара осыпался известняк, покрывавший деревянный остов. Винтовая лестница в квартиру Бородатого обрывалась в пустоту. Мусор, камень, обгорелое дерево - вот и все, что увидал Гость сквозь свое бывшее окно.
Стриженые обалдело посмотрели друг на друга, потом снова обернулись к Гостю - и тот, что был за рулем, вдруг ухмыльнулся.
"Вы свободны", - сказал он.
"Куда же мне теперь идти?" - не удержался Гость.
"Как получится," - отвечал полицейский, - "погорельцам помогает город, помогают "Дети Солнца", церкви помогают. Вылезайте."
"Спасибо".
Сгорел преступный чемодан. Сгорели все наброски к повести, все машинописные, оставленные для архива копии писем и дневниковые записи. Сгорели вся подаренная "Союзником" одежда и подобранный на помойке телевизор. Сгорели зеленые молочные ящики и фотография Елизаветы, с которой он не расставался все последние семь лет, и суеверно не захватил с собой на Зеленые Холмы. От развалин дома отвратительно несло сырым запахом гари. Чумазые пожарники залезали обратно в машину. Но толпа у дома все росла, и на лестницу, которая раньше вела на второй этаж, взбирался Жилец с картонной папочкой в перепачканных руке.
"Граждане! Соотечественники! - надрывался он. - У нас пытались отобрать язык. Пытались отобрать культуру. На свободных выборах мы вступили на свой собственный путь. Но враг не дремлет. Возник гнусный заговор, направленный на то, чтобы опорочить нас в глазах всего мира. Сегодня ночью Аркадия стала свидетелем очередного преступления. Сожжен не просто жилой дом, дававший приют честным труженикам и тем, кого это общество выкинуло на обочину. Сожжена штаб-квартира Партии Возрождения Новой Галлии, о создании которой мы вчера объявили неделю назад. Мы, учредительный комитет партии, с трудом спаслись из пылающих развалин, чтобы выше нести знамя нашей независимости. Сограждане! Здесь, на руинах скромной квартиры моего арестованного друга я хочу торжественно провозгласить, что нашу партию не запугать. Мы продолжаем жить благодаря вам, благодаря народу Новой Галлии, который крепко держится за свои корни и не позволит большому бизнесу и заговору англофонов попирать наши самые священные права. Здесь, на этих дымящихся руинах, я хочу еще раз заявить о наших целях - добиваться свободы от тирании, отделения от Аркадии, строительства новой жизни, в которой никто и никогда не осмелится помыкать нашими интересами! Вступайте в нашу партию - партию простого народа, который больше не в силах терпеть безработицы, инфляции и угнетения!"
Он вытер пот со лба, оставив на нем черные разводы, и протянул руку к сгоревшему подъезду, где за два дня отсутствия Гостя успела появиться солидная плексигласовая доска с названием партии. Прямо на столике у обгорелой двери бойко шла запись в сторонники возрождения Новой Галлии, независимости, и прочих вещей, о которых с такой страстью говорил оратор. Гость перевел взгляд на воздушный замок. Тот, ничуть не закоптившись, по-прежнему висел в облаках без видимой опоры, со всеми своими башенками и флюгерами. Он обошел дом вокруг. Двор с маргаритками был завален обгорелым хламом, только на одном пятачке сохранилась буйная поросль травы. Клен, который с таким усердием окапывал, удобрял и привязывал к колышку Коган, очевидно, погиб. Из раскрытого подвального окна несло дымом. Вернувшись к толпе (где кое-кто уже держал над головой рукописные плакаты с зажигательными надписями), он увидел женщину, высматривающую что-то сквозь разбитое окно его комнаты.