Затем плюнул и в дверь стучать принялся.
Дари-Те выслушал пикантные страдания не улыбнувшись. Молча подливал гостю чай, но и на часы не глядел, смотрел в пол, и бороду на пуговицу от манжетки накручивал. А как Вакула про платок заговоренный речь повел, тут пуговица отлетела да по дощатому полу в самую мышкину нору покатилась.
— А что за наговор на платке, знаешь?! — провожая взглядом пуговицу, перебил Вакулу гном.
— Неа… — помотал головой Вакула. — А надо?
— Ну не надо, так не надо! Зазнобе твоей лучше знать! — Дари-Те встал, по коленкам себя хлопнул, и колпак с гвоздя снял. — Пойдем!
— Куда это?! — удивился Вакула, однако чашку отставил и с рубахи крошки отряхнул.
— За платком, конечно. Только скоро пойдем, путь-то неблизкий, а к вечеру у меня клиент важный!
Шли долго и, в основном, молча. За мельницей Вакула начал оглядываться, дорогу примечать. От мосточка до березки, от дуба до липки, от заячьей норы до кукушечьего гнезда пустого. Приглядывал, приглядывал, а как темечко Горы из-за деревьев показалось — махнул рукой, догадался: к Горе, стало быть, идем.
И точно, как лес поредел — тотчас к самому подножью вышли. Тут, меж дубов у озерца темного углядел Вакула домик. «Чудеса опять невозможные, — думает, — бывал я тут и по дрова и еще по какому нехитрому делу, но домика этого, чтоб мне провалиться, не видел.» Как подумал, тут в канаву и оступился. Хорошо Дари-Те за рукав его ухватил.
— Осторожно, — говорит, — скользко тут везде. Снег.
— Какой такой в июне снег? — опешил Вакула.
— С гор метет…. — объяснил гном, — Круглый год…
Тут Вакула увидел снег. Легкий и мелкий, как поземка. Падал тот снег слоями, как при ветре случается, и в траву лужами ложился, то там, то здесь. Зажмурился Вакула — да проку, диво то отогнать уже было невозможно, знай — держи в кулаке волю да обо всем увиденном помалкивай.
Дверь открыл старикашка. Скукоженный лешак — не иначе! Мордочка сморщенная, точно гузка куриная. А борода вокруг тельца — в четыре обхвата, — нет, все-тки гном. Сам не представился и имени не спросил, да Вакуле и без того на что дивиться было. Дом-то снаружи крохотный, и кто старше — он иль хозяин — неведомо. Зато изнутри просторно и светло, точно солнышко к потолку прибито, и полати всюду резные, ручной дорогой работы.
— А! — говорит старичок, — Пришли, наконец! Ну и дОбро! А то уж сенокос на носу! Пора! — зацепил он рубаху ребячьей лапкой и прытко так в доме растворился.
Вакула на Дари-Те зыркает. А тот ничего, будто так и надо. Воротился старик с платочком беленьким. Таким простым, что и бабке подарить неловко. Только если грымзе какой распоследней.
— Не смотри, Вакула, платочек простой, да с подковыркою. Мысли он читает. Всякий, кому повяжешь — у тебя как на ладони нарисуется. Усекаешь?
— Усекаю! — отвечает Вакула. — Наговор не из легких. Чего просишь?
— А что у тебя есть?
— Пятак. Золотой!
— Не густо! Впрочем, давай сюда…
Достал Вакула из кармана пятак и в крошечную ручку старичку сунул. В тот же миг объявился платочек у него в руке, точно кто-то невидимый подал.
— Ну и ладно! — старик-колядун пятак перевернул, — тот в воздухе и растворился. Видать, и впрямь, наговоренный был. — Все равно, Вакула, судьба у платочка одна, а у тебя — иная. Прежнему тебе не быть, да и покоя беспечного на одного тебя и так с лихвой отпущено было. Ступай!
Так и не припомнил Вакула — откланялся он аль позабыл, и был ли с ним обратным путем Дари-Те — тоже поклясться не смог бы. Помнит только — снег с горы несло, и слова старика, вслед брошенные:
— А не будешь им пользоваться — примется платочек расти не по дням а по часам… Да и ты с ним… Только уже иначе…
Воротился Вакула домой уж к ночи. Без пятака, вестимо, но с платочком. И тотчас захотел его на бабке Агафене испробовать. Бабка спала крепко и храпела, как могучий мужик с перепоя. Впрочем, сама она была хлипкая, жилистая и работящая. Двоих своих мужиков пережила. Почесал Вакула для приличья загривок, достал с карману платочек беленький в голубой простенькой каемочке и Агафене аккуратно на шею повязал. Тут все как на духу и прояснилось. Как старый гном сказал — в точности.
Платочек тот мысли читал любые, и досужие и не очень, те, что от самого человека иной раз припрятаны.