Пошатываясь, он добрел до баркаса и тяжело опустился на топчан, выглянув в иллюминатор. На берегу стояла та самая побирушка. Он вскочил и вгляделся пристальнее - так и есть, она. Как она нашла дорогу? Следила за ним?
Матросу стало не по себе, но он вышел на палубу и махнул ей рукой. Нищенка стояла нахохлившись, в руках сверток, похожая на ворону. Он помахал ей еще раз, даже крикнул: "Эй!", но она не двинулась с места, замерев в желтом круге фонаря. Он плюнул в воду и вернулся к себе. Баркас покачивался, волны с тошнотворным стуком ударяли в борта. Матрос растянулся на топчане, подложив локоть под голову, но ни унять головную боль, ни заснуть не получилось.
На улице совсем стемнело, и, выглянув в иллюминатор, он увидел, что нищенка по-прежнему стоит с кульком в руках, и ему почудилось, что она укачивает младенца.
- Ну что стоишь, заходи, раз пришла! - крикнул он.
Хотя нищенка стояла далеко и лица ее не было видно, матросу показалось, что она таращится на него, ухмыляясь. Не выдержав, он спрыгнул с палубы на берег, взял ее за под локоть и зло сказал: "Пошли".
Нищенка послушно засеменила за ним.
- Садись, - сказал он, заведя ее в каюту и накрывая на стол, чего не делал для вокзальных девиц. Он постелил газету, поставил два стакана, банку тушенки, кирпичик хлеба. Нищенка размотала свои тряпки и села напротив, сцепив руки на коленях. Сверток она бережно положила рядом с собой.
- Платок, платок, - шелестела она.
Матрос нарезал хлеб, плеснул водки, исподлобья взглянул на ее лицо. Оно оказалось не таким уж неприятным, даже молодым. Нищенка была бледная, с тонкой кожей, как у ощипанных птиц, и белесыми густыми ресницами. Она шевелила обветренными губами, словно простояла на морозе целый день, а не на пристани летним вечером. Говорила она еле слышно, так что матросу приходилось наклоняться к самому ее лицу, чтобы расслышать слова.
От водки она отказалась, а хлеб начала отщипывать по кусочку, катать мякиш, быстро отправляя крошки в рот.
- Нет у меня твоего платка, - матрос развел руками, стукнувшись о стены каюты, - не помню куды дел. Выбросил, наверное.
- Там деньги были, - прошептала нищенка, опустив глаза. - Деньги верни. В платке были.
- Не было там ничего! - матрос вскочил, ударившись макушкой о потолок. - Не ври, паскуда! Я не ворье какое-нибудь чужие деньги брать!
Он стукнул кулаком по столу, раскрошенный хлеб подскочил. Нищенка отпрянула, закрыла лицо руками.
- Был твой платок да сплыл, сама видишь, пусто! - матрос показал ей заскорузлые ладони. - Никаких денег там не было, ни копейки, ничего!
Нищенка воззрилась на его ладони, как будто видела их впервые, а ведь сколько она перевидала рук, милостиво бросавших ей мелочь, и забилась в угол, растрепанная, похожа на больную птицу. Ей не нужны были его руки, - огромные, мужицкие, размером с ковш, такими только добро черпать или жар загребать. Ей нужен был ее платок, а он забрал его ненароком, как ветер. От ветра она ждала всякой беды, он надувал и лихорадку, и нежеланных детей, а теперь сдул с ее плеч платок.
- Верни деньги, верни, - беззвучно заплакала нищенка, лицо ее расползлось в гримасу.
Матросу это надоело, он схватил ее за плечи, грубо встряхнув, и вытолкнул из каюты. На палубе нищенка вдруг начала упираться, цеплялась за перила, но слабо, словно птица лапами, и он легко вытолкал ее на берег. Матрос подумал, что надо бы отвязать канат и отплыть в сторону, а то еще заберется на баркас, украдет что-нибудь, но вздохнул с облегчением, увидев, что нищенка побрела восвояси, правда, часто оглядываясь. Он закурил, облокотившись на перила и глядел ей вслед, пока она не исчезла за чередой баркасов.