Конечно, в сравнении с Гераклитом и Парменидом он невзрачен и сух, но ведь на том, кто ищет дневного света, и не может покоиться предзакатный глянец. В его бесстрастном учении выражен напор более глубоких инстинктов, но господствующим разнузданным инстинктам он не мог противопоставить свой собственный — «только из самых дальних далей приходит обновление»; сохраняя свое в строгой тайне, насмехаясь над собственными желаниями, он должен был пройти трудный путь воспитания мысли и там, где другие представали полными жизненных сил, выслушивать упреки в безжизненности своих рассуждений; где те являлись в убранстве красивых речей, ходить вовсе без одежды; и где они истощали себя в дерзком порыве расточительности, строго воздерживаться и экономить — он, который сильнее всех был движим своим демоном, кто поднялся из самых зловещих и темных глубин. Противопоставить анархии инстинктов некий более сильный инстинкт означало бы лишь на время перекрыть разливающийся по пустыне поток, но не возвратить его в прежнее, плодотворное русло, и только более строгое обоснование закона, которое позволило бы противостоять движению софистов во всех его логических разветвлениях и следствиях, только укрепление коры могло бы загнать брызжущие соки назад в сердцевину. Сократ просто вынужден был действовать только как мыслитель, и позднейшим временам ничего не стоило выставить эту его нужду не бог весть какой добродетелью, вообразив, будто его значение сводится к открытию индуктивного метода и понятия, или же превратно трактовать его как греческого рационалиста. Ближайший родственник софистов из недавнего прошлого, мученик предельного распада, сам признававший свое сущностное сходство с Горгием, во всех своих многолетних превращениях не смог перемениться в своей вражде к Сократу: он видит в нем лишь «разрушителя греческого мира», который со своей «убийственной для искусства тенденцией» «отрицал самую суть греческого», и обращает ему в упрек даже упомянутую жесточайшую нужду, заявляя, что против «буйства и анархии инстинктов» он изобрел разумность как «противотирана» и диалектику как «орудие мести». «Теоретиком» (ругательство в устах Ницше, но цель для систематической философии) Сократ никогда не был, и к нему нельзя подходить только со стороны его учения, представляющего собой лишь несовершенное и обусловленное временем оружие обороны; постичь его можно исключительно как надвременной гештальт, сообразуясь с которым мы должны строить и объяснять всякое учение. Его смерть и есть его учение, но он был удостоен той дорийской гармонии слова и дела, «когда соответствуют и подобают друг другу говорящий и его речи. При этом мне такой человек представляется совершенным мастером музыки, создавшим прекраснейшую гармонию, но гармонию не лиры и не другого какого-то инструмента, годного для забавы, а истинную гармонию жизни, ибо он сам настроил свою жизнь как гармоническое созвучие слов и дел, причем не на ионийский лад и не на фригийский, а также и не на лидийский, но на дорийский, являющий собой единственную истинно эллинскую гармонию».[46] Таким образом, собрать расколотый гештальт воедино есть высшая сократическая цель, а критика и понятие — лишь подготовительные ступени; но у Сократа жизнью все еще наполнены и эти, сегодня столь деградировавшие средства.
Но Сократ формирует гештальт не только там, где его ошибочно принимали за рационалиста; не менее пластичным он остается и там, где сам ищет мыслительные ходы, к примеру, в своем «Познай самого себя!» Решающее для жизненной формы различие между греческим познанием, всегда синтетически творческим, и познанием современным, анализирущим, между собирающим и разбирающим мышлением, проявляется в живом существе Сократа столь же убедительно и в отношении логических оснований. От ошибки Ницше Сократово эллинство надежнее всего защищено тем, что его самопознание по своим средствам, направленности и результату противоположно новейшей хронической болезни самоанализа, ставящей Достоевского рядом с Шекспиром, поскольку оно стремится не рассекать душевное целое (пока не заставит остановиться horror va-cui), а направлено на само это целое как на гештальт и на воспроизведение этого гештальта при объемлющей широте взгляда. К такому познанию ведет тот образ отражения Я в глазах Другого, которым Сократ указывает Алкивиаду путь к исполнению требования «Познай самого себя»: