И все же, чтобы замкнуть круг и вернуть совершенство мировому целому, недостает еще одного: в последнем возвышении и окончательном исполнении, по-видимому, будет отказано тому, кто только взывает, но не возвещает, только закладывает основы нового царства, но еще не господствует в нем. Совершенная человеческая позиция находится еще за пределами мирового круга, она еще не связывает людей в общность равных, и ее носитель, паря в воздухе и не имея почвы под ногами, до тех пор будет вести борьбу ни с чем не связанного одиночки единственно за надежность своей позиции, пока охватывающие весь космос руки бога не вовлекут и не втор-гнут его в пределы мира. Творческий пыл, формирующий нового человека, должен огненной искрой всепереплавляющего esse отбросить новый, пламенный человеческий образ на бесконечно увеличивающий его экран небосвода, связать это возвышенное отражение с земным прообразом и показать, что он представляет собой лучащийся и неподвижный центр космоса и в той же мере вплетен в космос, в какой объемлем сотворенным богом. Сократова миссия не такова; один только личный демон бережет и предостерегает его, не связывая его с космосом, не расширяя до пределов нового царства, и все, что еще остается живого от старых богов, он хоть и почитает принесением жертв и молитвами, однако лишь потому, что в них еще действует прежняя, неподвижная и не растяжимая по чьей-либо прихоти мера, и потому, что резонерское опошление мифов, в коем так блистали софисты, ему отвратительно. То, что все более глубокого укоренения человеческого в божественном еще недостаточно, органически согласуется с тем, что благочестие причисляется к aretai только в «Протагоре», больше же нигде; «Евтифрон», диалог чисто сократический, остается вполне беспомощным в попытках его определить, и Сократ, обвиненный в безбожии, не приводит в свое оправдание такого определения, а ведь оно могло бы больше способствовать снятию с него обвинений, нежели преданность его слушателей, и он, согласно «Евтифрону»,[56] выдвинул бы его, если бы только мог. Если он не может определить сущность благочестия, хотя признает, что «нет у нас ни единого блага, которое исходило бы не от богов»,[57] то это сродни тому, что agathon, как наивысшее человеческое достоинство, он, в отличие от Платона, не погружает в бога, а заставляет, отражаясь в порочном кругу, одиноко вращаться вокруг себя самого, так что последовавшие за ним школы приходят к неверному пониманию и столь же превратному оправданию agathon.
Но еще сильнее, чем киренскому или киническому истолкованию блага, Сократ противился бы новейшей подмене, трактующей agathon как полезное — он, кто своей героической жизнью не меньше, чем смертью, явил благороднейший пример противодействия этой подлой оглядке на то, что выгодно, и значение чего определяется только приносимым результатом. Конечно, нерешенность относительно agathon подводит к вопросу о способствующем (ophelimon), однако смысл последнего состоит не в сохранении жизни или каких-либо благ, ведь в таком случае наилучшими из людей следовало бы почитать мореплавателей и строителей укреплений:[58]«Посмотри же внимательно, мой милый, может быть, благородство и добро все же не в том, чтобы спасать и спасаться?»[59] Поскольку сократический человек не связан ни с каким другим богом, более объемлющим, чем его демон, запертый в границах личности своего подопечного, постольку и его «способствующее» не может привлекать никакая иная цель, кроме как жить в ладу и мире с собственным демоном (эвдемония). Согласие с другими не может возобладать над эвдемонией,[60] не обещает она и ничем не омрачаемого удовольствия, но, как и всякий мир, представляет собой награду, которую нужно дисциплиной и справедливыми поступками добывать во вновь и вновь возобновляющейся борьбе. Но в своем росте agathon и демон, по всей видимости, переплетаются между собой настолько тесно, что благородная позиция, которая не может получать оправдание только от демона, а должна нести в себе некую самоценность, находит последнюю именно в рамках эвдемонии, так что оба они уже не опосредуются способствующим, а, благодаря более строгому членению, его исключают: «К какому же виду благ ты относишь справедливость? — Я-то полагаю, что к самому прекрасному, который и сам по себе, и по своим последствиям должен быть ценен человеку, если тот стремится к счастью».[61] Похвала Заратустры в адрес благородной позиции — «Необыкновенна и бесполезна высшая добродетель» — мыслима и из Сократовых уст.