Оставляя тему героического в Сократе для главы о Платоновом царстве, здесь, чтобы воистину по-гречески увидеть решительный, но никогда не сотрясаемый яростью жест человека, на сломе эпох остававшегося единственным защитником меры, нужно будет добавить к картине еще только те штрихи, спокойная грация и радостный танец которых не ушли даже от уже вырождающегося взгляда, так что достаточно будет просто напомнить о них. «Все божественное и все прекрасное — легко и скоро» (Фридрих Шлегель), и потому «спокойные действия в жизни вообще менее прекрасны, либо только в очень немногих случаях более прекрасны, чем стремительные и напористые»;[62] диалоги продолжают свой танец, следуя дионисийскому такту, скрывая бремя ответственности, которому дозволено было проступить только в «Апологии», за переливами игры и ароматами утра. Не нынешнее почитание дряхлости — благоговение перед полнокровной, бурлящей юностью ведет на всех путях друга прекрасных тел;[63] улыбаясь смерти, он сочиняет в заточении свои первые стихи[64]и с шуткою приглашает ее в свою темницу, все еще перебирая локоны возлюбленного.[65]
Платонова идея
Но более великому из учеников, бывших свидетелями прошедшей у них на виду образцовой жизни учителя и потрясенных мифическим высверком его смерти, удалось свести их, ныне готовых пойти за ним, в круг телесного царства. Для этого он привлекает все свои силы приуготовителя и провозвестника, не оставляя втуне ни малейшей из них, и его образ господства, соразмерный его собственному гештальту, только потому может действовать более безусловно, непосредственно и надежно, что высвободившиеся враждебные силы, посрамленные жертвой Сократовой жизни, с еще более пугливой осторожностью маскируют свои атаки. Призыв обратиться вовне остается одним и тем же, общим на все времена для вновь расцветающей жизни: «поворот» от любования своими способностями и обладания всем бесплодным наличным имением, в том числе и голым самодовольным познанием, которое «при том или ином повороте оказывается либо полезным и целительным, либо негодным и даже вредным»;[66] «превращение» знания в творчество и обуздание лишенного границ и гештальта, вечно изменчивого хаоса, приведение его к покою и бытию через полагание границы и меры. В противовес попыткам эпохи вырваться из ограничивающей ее, всегда постоянной формы нужно не избегать, как полагали софисты, надличностного принуждения или какого бы то ни было давления со стороны закона, а предложить явлениям каким-то образом «удержаться в бытии», чтобы они не утонули в «безграничном пространстве неоднородности». Достичь этого и составляет задачу Платоновой идеи.
Как благодаря оплодотворению эйдоса в идею главное движение от Сократа к Платону становилось все явственнее и мощнее, можно для начала рассмотреть на примере употребления слова «логос». Если у Гераклита logos отождествляется с metron, то и в Сократовом логосе, насколько он как понятие определяет границу эйдоса, мы еще можем уловить мощь греческой меры. После того как логос придал содержательную наполненность и значимость протаго-рейскому изречению «Человек есть мера всех вещей», измерив добытый у бога эйдос и провозгласив его классической и наивысшей человеческой нормой, он не может оставаться без дела, а скорее должен ради страховки постоянно кружить вокруг эйдоса и, обратив свой взор к центру, следить за попеременно нисходящим и восходящим видом, опускаясь и поднимаясь сообразно ему, чтобы незамедлительно гарантировать вновь и вновь усматриваемым сторонам эйдоса их порядок. Ибо логос — это не единство, а единение.[67] Такая задача прояснения и оправдания остро ощущалась самим греческим языком, расширившим logos до logon didonai, до стремления «отдавать отчет»; только «отдавая отчет», мы впервые гарантируем бытие, «ту сущность, бытие которой мы выясняем в наших вопросах и ответах».[68] Но в чем именно отдается отчет, коль скоро эйдос, раскрытый в наивысшем усмотрении, уже гарантирует действительность?