Если читатель надеется найти в книге Фридемана описание жизни Платона и портрет его как исторической личности, то он будет разочарован — книга написана в особом жанре гештальтбиографии (Ge-stalts7=\][po0u6tre34s3biographie), который не предполагает внимания к событиям в жизни героя, поступкам и личным мотивам его деятельности. Жанр гештальтбиографии был широко распространен в кругу авторов, испытавших в той или иной мере георгеанское влияние. Таковы книги Норберта фон Хеллин-грата о Гёльдерлине, Фридриха Гундольфа о Георге и Шекспире, Эрнста Канторовича о Фридрихе Великом, Эрнста Бертрама о Ницше, «Мифы Платона» Карла Рейнхардта; можно заметить признаки гештальт-биографического подхода и в гадамеровской «Этике Платона». Более того, закономерно возникает вопрос: а разве корпус диалогов самого Платона не представляет собой своеобразной гештальтбиографии Сократа? Если, как говорят, другие ученики Сократа в своих Σωκρατικοί λόγοι пытались максимально точно и полно воспроизвести облик и речи своего учителя, то Платон к этому явно не стремился. Не всегда заботясь о соответствии историческому Сократу, он выстроил образ собственного, платоновского, Сократа — такого, каким он, с точки зрения Платона, должен был быть. И Фридеман, уподобляясь своему древнему учителю, старается увидеть в жизни Платона действие высших сил, направляющих его к достижению не личных, а сверхиндивидуальных, божественных целей. Те же, кто после выхода книги Фридемана поспешили заявить, что автор сумел показать в ней Платона-человека, не увидели в ней главного — того, что личность Платона автора не занимает вовсе, взгляд его направлен на платоновский гештальт, в котором, как говорил Эрнст Юнгер, «человек принадлежит вечности».
В. В. Прокопенко
Противодействующие силы
ФРИДРИХУ ГУНДОЛЬФУ, ВОЖДЮ И ДРУГУ
Хотя Платоново царство одними и теми же надвременными границами четко отделяло себя от череды эпох, столь отличающихся друг от другаw, как Возрождение и наше нынешнее время, все же оно росло, строилось и приобретало свои черты в связи со временем: ведь чем сильнее временные бури заставляют возникающий из божественной середины гештальт искать себе более прочный фундамент и вырабатывать более завершенную структуру, тем увереннее он, направляя развитие и создавая одни и те же формы, возвышается среди позднейших ненастий.
После выступления софистов, по сути своей лишенного пластичности, распад греческой формы произошел с небывалой яростью и быстротой, поскольку разложению в те времена подверглись не какие-то вторичные и косвенные направления, а, напротив, сами изначальные жизненные силы вырвались из рамок сдерживавшего их гештальта и бурно требовали для себя существования. Ведь сократическая мера и софистическая тенденция, эти две противодействующие силы, не покрываются противоположностью логического и алогического или этического и неэтического, как и сама Эллада непредставима в характеристиках современной жизни; скорее, теперь нужно было в новом, более строгом сопряжении вновь усмирить первый и потому столь мощный прорыв инстинктов из первозданного единства инстинкта и закона, которые, как кора и сердцевина, должны были образовать единый ствол. Именование «софисты» не должно вести наблюдателя к ложному выводу, будто их новоустановления были обретены на путях мысли и в поисках мудрости: как раз иррациональная, вязкая земная почва придавала им силы и порождала их замыслы, и лишь ради самосохранения, оправдания, лишь для порядка вдавались они в вопросы познания и науки. Если это древнейшее, порождаемое жизнью брожение, никогда не остававшееся всего лишь реакцией на что бы то ни было, каковое, возможно, имело свое начало, — но никоим образом не основу и не исток, — в национальном подъеме, крепнувшем народовластии и контактах с Азией, мы будем сравнивать с подобными ему, то только неправильно его истолкуем, ибо даже грандиозное родственное движение Древнего Рима уже не питалось, как оно, созидательными силами, а все позднейшие были лишь ответными, несамостоятельными. Но это частичное высвобождение инстинктов из жизненного целого нельзя списать и на то, что таким способом (особенно в проводимом Гиппием Элидским различении между physis и nomos) будто бы утверждало себя естественное право; ведь в этом не было необходимости, пока «неписаные законы», будучи признаны в правовой жизни, это право гарантировали: