Даже благоговение перед тем, какой жизненной силой был пропитан сам этот греческий распад, не может скрыть от нас, что повсюду происходило только разложение форм, а не их образование, что высвобождение инстинктов из их прежней сопряженности с законом высвободило также и Я из той общности, каковая поддерживалась, лишь пока инстинкты обуздывались законом, пока законом регулировался их рост, и что, когда инстинкт сделался единственным законом, народное единство, почва греческого величия, было попрано в угоду личному произволу. Именно так трактовалось софистами до сих пор всех восхищающее изречение Протагора «Человек есть мера всех вещей», коему позднее стала несправедливо приписываться большая глубина: не герой, не возвеститель божественного провидения и не носитель владычественной воли становится господином меры, а тот, кто уже не подзаконен никакому более объемлющему единству, кто свободно парит и ни за что не ответственен, — тот делается распорядителем произвола. Если усердно-деловитое, популяризирующее просвещение софистов, переступая через все местные особенности и смешивая по-разному складывавшиеся обстоятельства греческих государств, если осуществляемая ими в расчете только на деньги, а не на способности учеников продажа знания о том, как стать вождем в государстве, не смогли предотвратить того, что эти Протагоровы слова впоследствии до неузнаваемости углубили свое значение, то этого должно было достичь добавление в «Теэтете», звучащее, несомненно,[31] в духе самого Протагора: «Разве не то он имеет в виду, что какой мне кажется каждая вещь, такова она для меня и есть, а какой тебе, такова она для тебя; ведь и ты тоже человек, как и я, не так ли?»[32]
Такое проституирование понятия меры, отнимающее у него принудительную силу во всяком росте и формировании, прискорбным образом сочетается с учением о познании, согласно которому действительной мерой последнего становится чувственное восприятие единичного человека, смутное ощущение предметов, целиком остающееся в плену бессвязности телесного: «Вне восприятия человек — ничто». Применяя к учению о восприятии Гераклитово движение, Платон указывает на разрушительные для всякой формы (и всякого полагания вообще) последствия такого дробления духовного целого, основанного на чувствах, — его превращения во всего лишь сумму случайностей и вещественных данных, сменяющих друг друга в чувственном восприятии: тут предстояние предмета теряет свое стояние и остается в стадии простого пред, повисая в таком отношении к духу, которое не поддается никакому определению;[33] ему не отведено даже никакое пространство, эта особая базисная форма пластического способа воплощения, столь характерного для греков,[34] и сам дух утрачивает непререкаемую надежность тождественного суждения.[35] Чувствам же, — а ведь вне совокупного результата их деятельности человек не может считаться человеком, — свойственно не бытие, но всегда лишь становление; они суть лишь потенции воспринимающего,[36] как у Аристотеля, но здесь еще и с назойливой претензией — будто ими одними и исчерпывается все человеческое.
31
См.:
36
В сжатой формулировке