На втором фронте, в борьбе против поэтических мифов, лелеющих священные сосуды старого культа, над которыми возводится новый миф о более глубоком и тайном героизме, остается в силе то, что было сказано о простоте как о благословенном дозволении выразить все духовное в телесном жесте общего тела; поскольку Простое пронизывает собой все государство, от царя до последнего тележника, оно должно расчистить себе место и в культовом пространстве, и более древние культы, Гомер и греческие трагики, изгоняются из страны потому, что не выполняют закон нового воззрения. Если кто-либо заподозрит здесь Платона в презрении к искусству, временном ослеплении, трезвой отстраненности или логической ограниченности, пусть обратится к прекрасным высказываниям учителя о существе поэта:
Поэт — это существо легкое, крылатое и священное; он может творить не ранее, чем сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка.[298]
Стало быть, суровость здесь касается не самой поэзии; Платон желает изгнать Гомера «не потому, что он непоэтичен»,[299]и речь идет не о разногласии между поэзией и философией, а о схватке между уже отжившими воззрениями и вновь проливающимся светом. Простое, в коем формулируется, пожалуй, закон всякого начала, вытесняет многообразные формы старого культа из нового круга, более тесно очерчиваемого вокруг жизненного ядра, которое еще не может вместить в себе такое изобилие, отвергает драму, эпос и полигармоническую, многоголосную хоровую музыку и сочетается только с простотой героического дифирамба, пропеваемого в дорическом ладу как форме, выросшей в ходе его собственного развития. Сегодняшнему смешению утративших родную почву и обескровленных художественных форм, путающему новеллы рококо с мираклями средневековья, а монотонное суфийское пение — с неудобоваримыми ныне ритмами греческого эпоса, чужда мысль о том, что все эти формы, расцветавшие в свое время, подобно растениям, смертны, и что их нужно рассматривать не с точки зрения систематической научной поэтики, а скорее в биологическом аспекте. Утверждающаяся новая жизнь не должна рядиться в одежды прежней, отмирающей: когда сократический диалог вбирает в себя миф, приходящая в упадок драма больше не может служить сосудом, который в давние времена обеспечивал связующее единство зрителей и действа, актеров и слушателей, и соединял сцену и публику в едином богослужении. Пока драма была телом культа, и зритель преисполнялся божественного трепета еще до того, как со сцены доносился первый стих, пока любой человек из народа мог надеть маску мима, не меняя своей природы и духовного расположения, тело культа еще сохраняло свою целостность, а ритуал его чествования был еще прост, и все это Платон вполне мог применить и к своему собственному культу; однако когда сама жизнь и способы ее выражения изменились и прежний культ остыл и выродился всего лишь в обычай и общественное установление, когда выходившему на сцену актеру приходилось уже принуждать себя к божественному жесту, изменять свою суть, а действие и зритель окончательно обособились друг от друга, — тогда закон простоты перестал исполняться, старая форма была отвергнута, и в обиход, соразмерно новым обстоятельствам, вошло благочестивое ожидание новых песен. Новый образ божественного, отличавшийся более глубоким целомудрием, более сдержанным героизмом и более жесткой дисциплиной, образ простого Бога, который покоится в совершенных пределах своего простого гештальта и не знает Гомеровых метаморфоз, находит свое выражение только в ограниченной и более компактной форме дифирамба. В ней бог предстает «благородным, как он есть», равным себе и простым, презирающим смерть и погруженным в раздумье, — богом соразмерности и справедливости.