Такие размеры и ритмы призваны к тому, чтобы воспитывать стражей государства в соответствии с его новым образом, старые же формы, драму и эпос, следует исключить из общего доступа и оставить только для посвященных, чтобы «лишь весьма немногие втайне выслушали это, принеся в жертву не поросенка, но великое и труднодоступное приношение, чтобы лишь совсем мало кому довелось услышать рассказ».[300] Ведь величие ушедшей эпохи, заключенное в тех древних стихах, уже не могло храниться в устаревших сосудах, трагедия будила уже скорее сострадание,[301]а не благоговение перед героическими делами, и только там, где герои сохраняли человечность, они могли возжечь пришедший в упадок греческий дух. Поскольку приведшая к этому упадку софистика опиралась как раз на поэтические образцы, на воспеваемый в них образ действия, основанный на инстинктах и самодовольстве, поскольку ее последователям недоставало ответственности и величия внутреннего героического пафоса, а также потому, что их ощупью следовавший взгляд слишком притупился для глубины и всеохватности прежнего, страстного поклонения богу и мог воспринять, да и то превратно, только поверхностные, оторвавшиеся от центра явления, — эти образцы и воспевавшую их поэзию, хотя Платон «сам ее любил» и ненавидел лишь описанное выше, принижавшее ее влияние человеческого и обывательского, нужно было беспощадно осудить и уничтожить.
Сегодня, когда господ все ругают за чванство, а слуг — за подобострастие, часто раздаются голоса, протестующие против такого подчинения искусств закону культа, но мы напомним, что Платон признает право на такой закон лишь за тем, кто сам является «Богом или божественным человеком».[302]Такому человеку, однако, нет нужды бояться сухости и однообразия, якобы проистекающих из наложения на искусство всех этих ограничений, поскольку он сам стережет источник жизни и даже в более узких рамках культового песнопения «умеет и так и этак постоянно видоизменять и разнообразить песни, чтобы напев всегда заключал для него некую новизну и не надоедал вечным повторением».[303] К тому же афинские мудрецы могли бы утешиться, обратив свои взоры к Парфенону или храму Тесея, — ведь именно в Спарте искусство было строго увязано с сакральным служением, и при этом она, не менее, чем Афины, оставалась одним из центров Греции, хотя, пожалуй, и не была столь же благоустроена для рынка, — или к дорийскому храму, строению, что возвышается над афинским Акрополем, соединяя в себе все греческие искусства.
Пусть на этом закончится речь о певце и провидце, о бессмертном отце духовного царства, и пусть она перерастет в призыв к тому, кто сам слишком поздно восстал посреди своей идущей к закату эпохи, чтобы, подобно Ликургу и Солону, стать ее спасителем, и кто, «даже как бы укрывшись за стеной в зимнюю непогоду»,[304] все равно осенен ореолом ясного света разума, ведь и во времена Ренессанса, когда вновь пробуждалась плоть, и сегодня, когда рождается новое духовное тело, все взывает к своему предку. Именно в такой перспективе рождался наш образ Платона, и с его помощью мы хотим, презрев всякое лишь материальное, стерильное знание, пульсацией духовной любви вновь пробудить ушедшую жизнь, пусть даже в более узком, усеченном объеме. Как сама жизнь не может стать просто коллекцией фактов и открывается только пылающему сердцу, так и эллинство нельзя постичь одним лишь знанием. Знание лишь открывает путь к вратам, войти же в них позволяет только сродство духовной жизни: Гёте и Гёльдерлин, на целое столетие сформировавшие образ Греции, на самом деле, довольно мало знали о ней; Ницше, своим открытием дио-нисийства дополнивший гётеанский образ и определивший наш нынешний, в учености уступает современным филологам, — и все же то, что ныне мы можем счесть в Элладе своим, является плодоносным наследием их понимания греческого духа, родства их характера с живым телом Греции. Так и эта наша речь желала бы породить образ, а не только знание, не преумножить осведомленность, а преобразить саму жизнь там, где она еще может стать поистине платонической: сгустить помыс-ленное и увиденное в творение и дело, сберечь в раскаленном очаге души ту силу, что помогла бы в борьбе со старым, умирающим, поверить в нового, вновь рождающегося Бога, и вступить в его царство — царство, созидаемое «чувственным Богом, образом Бога умопостигаемого».[305]