Послесловие
Отчаян дух, своеобычный пламень,
Повсюду дома — ты не знал границ
Шагнул один в заманчивые страны
По праву называл своими их.
Ребенок-птица — фантазер безмерный
Ты уходил — в глазах гнездился рок…
В прощанье отрешенно одинок…
Красивым знаменем покрыт одним из первых[306]
«Платон» Генриха Фридемана, вышедший в свет через несколько месяцев после начала мировой войны в издательстве «Листков искусства», оказал свое воздействие в узком кругу читателей и продолжал его оказывать, передаваемый из рук в руки, поскольку поступившие в продажу экземпляры были распроданы за несколько лет. Сегодня, семнадцать лет спустя, это сочинение упоминается в научной литературе отчасти с благодарностью, отчасти же либо замалчивается, либо вызывает враждебные нападки. Однако никакой знаток не может отрицать, что даже те ученые, которые сознательно противились этому влиянию, неосознанно благодаря ему обретали тем не менее более высокую точку зрения, и потому пришло время предложить этот труд более широкой общественности.
Если в первом издании остались некоторые недочеты и спорные толкования, которые легко заметит человек сведущий, то небесполезно будет напомнить о том, как создавалось это произведение. Когда Фридеман,[307] воодушевленный надеждой на победу, в памятные августовские дни присоединился к готовому выступить войску, он в один присест закончил рукопись, и поскольку, больше увлекая за собой, нежели сам увлеченный предстоящими битвами, он тем не менее не сомневался, что вражеская пуля не минует его гордо поднятой головы, выдававшейся над головами товарищей, постольку его горячим желанием было поскорее доверить свой труд единомышленникам как адресованное им завещание. Поэтому он даже не стал просматривать оттиски, зато до того, как его жизнь роковым образом оборвалась в героическом походе первой зимы, в битве при Мазурах, успел подержать в руках издание своей книги, украшенное сигнумом «Листков искусства» — поднятым вверх жертвенным кубком.
Но кому захотелось бы исправлять в этой книге мелкие ошибки и тем самым вмешиваться в строение этой неистовой, одержимой Демоном речи? Какой он ее написал, какой она воплотила в себе, в непосредственном выражении, не поблекшем от позднее возникших сомнений, внезапное озарение его благородной юности и какой потрясла его восприимчивых друзей, — пусть такой она и останется в истории духа, и пусть во втором издании не будет изменен ни один слог.
Ибо мы должны понимать, что для Фридемана дело заключалось не в пересмотре устаревших воззрений и не в повышении научной точности. Он получил образование в школе марбургских кантианцев, был сведущ в искусстве различения и построения понятий, ему знакома была радость мысленного восхождения, и в его сочинении нет недостатка в благодарности за все эти дары. Но его пыл был возожжен от иного пламени: во внезапном озарении ему открылась судьба, — а именно в этом состоит смысл любого духовного свершения, — и в образе своего великого современника он познал необходимость величия и власти. Если прежде он бился над тем, чтобы измерить Платонов гештальт с помощью логического искусства, то теперь этот гештальт, будто просвеченный внутренним огнем, сделался для него наглядным, излучающим сияние красоты и творческой силы. Некогда потрясшая его кантианская концепция силы человеческого познания, формирующего картину мира, стала всего лишь ступенью, по которой он поднялся к постижению мощи творческой идеи, создающей сам мир и учреждающей государство. Но у страстного юноши, обладавшего закаленной волей и всецело готового к действию, и эта высокая мысль, с ее всеобщностью и вневременной значимостью, могла лишь стать пространством для обретения истинного образа божества. Там, где реализует себя высокая человечность, вневременная идея может лишь дать руководство деятелю, но не удовлетворить, не наполнить его неистовый пыл. А поскольку Фридеману довелось испытать такое наполнение, он поднялся от представления о динамической идее к платоновской концепции ее развития и завершения в культовой идее, что придало его книге благословенную широту и созидательную силу. Он не просто полагал, — он поистине пережил, как в своем наивысшем пределе дух порождает структуру, которая в силу своего абсолютного достоинства указывает народу его меру и срединный центр, а культу дарит священный образ.