– Глубина, которую дух извлекает изнутри наружу, но не далее своего представляющего сознания, оставляя ее в нем – и неведение этим сознанием того, что им высказывается, есть такое же сочетание возвышенного и низменного, какое природа наивно выражает в живущем, сочетая орган его наивысшего осуществления – орган деторождения – с органом мочеиспускания. Бесконечное суждение как бесконечное можно было бы назвать осуществлением жизни, постигающей самое себя, а не выходящее из представления сознание его можно было бы сравнить с мочеиспусканием.
На западе эта цитата широко известна. Ее приводит, например, Дьёрдь Лукач в «Молодом Гегеле и проблемах капиталистического общества» в связи с неадекватностью представления понятию. Так ее обычно и расценивают: вульгарные материалисты, мол, принимают этот орган как писающий, а истинные философы – как оплодотворяющий. ЖИЖЕК даже каламбурит о последнем как о концепции, намекая на двузначность английского слова «conception» – концепция и зачатие. Но неизменно указывает, что непосредственный выбор в пользу оплодотворения является безошибочным способом пройти мимо смысла:
– Невозможно сразу выбрать «истинное значение», ПРИХОДИТСЯ начинать с «ложного» выбора (мочеиспускания) – а истинно спекулятивное значение возникает только после повторного прочтения как последействие (или побочный продукт) первого, «ложного», прочтения.
Его любимый пример, что современное социальное западное общество не могло бы стать таковым, если бы не испытало ужасов французской революции с ее жертвами ради ложного прочтения идеи: без этого тупикового ошибочного пути на приличную дорогу не выбраться.
У Гегеля, кстати, с чувством юмора все в порядке. Взять хотя бы блестящее его эссе «Кто мыслит абстрактно?». Или остроумный довод в той же главе «Наблюдающий разум» книги «Феноменология духа» по поводу возражающих тезису: «истинное бытие человека есть его действие». По его мнению, те, кто заявляет обратное: бытие-де – это намерения, личность, лицо, «которое должно выражать то, что человек думает относительно своих действий», рискуют получить ответ, который покажет, что это их лицо не само по себе, а предмет воздействия.
Что же касается вышеупомянутого двуединого органа, то на его принципиальное значение в «conception» (по ЖИЖЕКУ) грехопадения человека и свободы воли указал еще блаженный Августин в книге «О супружестве и похоти»:
– Ну что же это такое, что глаза, губы, язык, руки, ноги, изгибы спины, шеи и груди находятся в нашей власти, когда надо привести их в движение для совершения действий соответственно предназначению каждого из них, когда же дело доходит до совокупления, то созданные для деторождения члены не повинуются воле, а ожидают, пока похоть своей властью их к этому подвигнет? Она же иногда этого не делает, хотя дух того желает, а иногда – делает, хотя дух не желает. Неужели не постыдно для свободы человеческой воли, что из-за пренебрежения к Богу повелевающему она потеряла власть над своими членами?
Далее он утверждает, что-де на чем же еще можно было бы показать, что человеческая природа испорчена вследствие непослушания Адама и Евы, как не на этих неповинующихся членах, посредством которых, через деторождение, продолжается человеческий род?
Крайним воплощением августиновских мыслей стал роман Альберто Моравиа «Я и Он», на протяжении которого главный герой разговаривает со своим фаллосом, пытаясь выяснить, чья воля сильнее. А есть еще блестящий и умный фильм с использованием кукольной мультипликации «Маркиз» 1989 года режиссера Анри Ксоннё (не путать с полупорнографическим «Маркизом де Садом» 1994 года Франко Ло Кашио и Джо д’Амато), где де Сад, сидя за решеткой в Бастилии, общается с уже известным нам органом, ведя с ним философские беседы. Фильм заканчивается сценой, где маркиз пишет на листе бумаги гусиным пером: «Мое падение не было вызвано моим образом мыслей, но было вызвано образом мыслей других» и дата – 15 июля 1789 года – следующий день после взятия Бастилии.
В фильме много ассоциаций. И по поводу Великой Французской революции и по поводу многого другого. Минуты за четыре до финальных титров, например, де Сад практически перефразирует Иосифа Виссарионовича: