Но какимъ образомъ къ этому одному предмету могутъ быть сведены, повидимому, слишкомъ разнородные вопросы, служащіе общими задачами главныхъ отдѣловъ Платонова Федра? Критики отвѣчаютъ на это неодинаково, и потому не одно и то же принимаютъ за коренное положеніе цѣлаго разговора. Платоновъ Федръ, съ перваго взгляда, рѣзко дѣлится на двѣ части, по содержанію совершенно различныя: въ первой предлагаются три рѣчи о любви, изъ которыхъ одна Лизіасова и двѣ—Сократовы (р. 231— 257); а во второй излагаются правила составленія рѣчей (р. 258—279). Предметы этихъ частей изслѣдованія, очевидно, таковы, что если главнымъ въ цѣломъ сочиненіи мы признаемъ первый, то послѣдній должны будемъ почесть приросшимъ къ цѣлому случайно и неимѣющимъ ничего общаго съ его цѣлію; а когда всю сущность діалога заключимъ въ послѣднемъ, то первый представится въ значеніи слишкомъ широко раскрытаго примѣра для предполагаемой теоріи, или несоразмѣрно долгою практическою игрою умовъ, прежде чѣмъ они принялись за серьезное изслѣдованіе. Въ томъ и другомъ случаѣ Платоновъ Федръ покажется намъ сочиненіемъ безъ единства содержанія и безъ стройности въ Формѣ. Но не спѣша предполагать такіе недостатки въ разсматриваемомъ произведеніи Платонова ума, которое, каково бы ни было наше о немъ сужденіе, располагаетъ насъ невольно увлекаться высотою своихъ идей и изяществомъ изложенія ихъ, мы прежде всего вникнемъ въ рѣчь Лизіаса,—не найдемъ ли въ ней и въ сопровождающихъ ее словахъ Федра достаточнаго основанія для приведенія обѣихъ частей діалога къ желаемому единству.
Въ Лизіасовой рѣчи, какъ видно уже изъ самой ея темы, полагается различіе между равнодушіемъ и влюбленностію въ отношеніи къ красотѣ. Первое изображаетъ ораторъ такъ, что въ немъ нельзя не видѣть скотскаго удовлетворенія возбуждающейся по временамъ похоти; а послѣднюю—такъ, что въ ней мы замѣчаемъ хотя человѣческое, но самое гибельное искаженіе любви, ограниченной представленіями грубыхъ скотоподобныхъ удовольствій. Итакъ человѣка съ равнодушіемъ и влюбленностію, въ отношеніи къ красотѣ, Лизіасъ, самъ того не замѣчая, разсматриваетъ въ состояніи скотства и скотоподобія, а между тѣмъ полагаетъ, что въ его рѣчи разсматривается человѣкъ. Явно, что такое заблужденіе происходило, во-первыхъ, отъ незнанія человѣческой природы, а во-вторыхъ, отъ того, что ораторъ не опредѣлилъ и, не зная природы души, не могъ опредѣлить, что такое—любовь. Но отсюда само собою вытекало положеніе, служащее темою всего разговора, озаглавленнаго именемъ Федра: «чтобы говорить или писать о любви, и вообще о какомъ бы то ни было предметѣ, надобно знать природу любви, или всякаго разсматриваемаго предмета, и при свѣтѣ этого познанія, въ устной ли то бесѣдѣ, или въ письменной рѣчи, прежде всего опредѣлить предметъ разсужденія.» Принявъ это въ Федрѣ за основное положеніе всей бесѣды, которымъ условливается единство ея содержанія и отношеніе ея частей, мы теперь ясно видимъ, что двумя рѣчами, которыя произнесъ въ ней Сократъ, Платонъ поправляетъ содержаніе рѣчи Лизіасовой, т. е. говоритъ о природѣ и видахъ любви; а чрезъ изложеніе правилъ устнаго и письменнаго составленія рѣчей, показываетъ, въ какой формѣ надлежало бы Лизіасу написать свою рѣчь, еслибы онъ правильно понималъ, что такое — любовь.